немного счастья. И, честно говоря, будущее Европы сейчас выглядит не столь уж радужно. Франция может оказаться втянутой в войну, и если туда вступит Франция, то Англия сделает то же самое. Кто знает, где и когда остановится Гитлер.
– Теперь ты похож на паникера. Никто в это не верит, Джеральд уж точно. – Те несколько разговоров, которые случались у меня с братом Аллена за последние два года, были такими же безликими, как статьи в газетах.
– Что ж, мне кажется, что Джеральд вполне может даже немного восхищаться Гитлером, его законами и порядками и поездами, ходящими вовремя. Довольно многие в Англии, включая герцога Виндзорского и его жену, кажется, откровенно симпатизируют ему. Но ты, Лили… Ты чересчур похудела, а твоим волосам нужен хороший уход. Держу пари, ты даже перестала рисовать.
– Я пытаюсь. Время от времени.
Мы остановились у реки, Чарли облокотился на перила, а я на него. Где-то под нами, в темноте, после дневной работы женщины стирали белье, и мы слышали, как они переговариваются между собой, и чувствовали запах отбеливателя. Раздался лязг и грохот, в реку полетела бутылка.
– Думаю, они расслабляются, выпивая немного вина. Мне бы тоже не помешало, – сказал Чарли. – Лили, мне становится грустно оттого, что грустишь ты.
– Ты – единственный, кого я люблю в этом мире, мой младший братик. И прямо сейчас я сильно беспокоюсь о тебе.
Мы продолжили нашу прогулку, повернув в другую сторону от реки и направившись к Вандомской площади, чувствуя нотку стеснения от признания во взаимной любви. Любовь может быть чем-то само собой разумеющимся, но, когда о ней говорят вслух, она наполняет тебя, улицу, город; она становится конечным пунктом, за которым всегда следует типичная светская беседа, так как все самое важное уже было сказано.
– Почему мы идем пешком, Чарли? Где машина?
– В такой час уже занята.
Как и Аня, подумала я, но не сказала вслух.
– Выше нос. Ты прекрасно выглядишь, – заверил меня Чарли, когда мы оказались у входа в «Ритц». Вандомская площадь уже была освещена десятками уличных фонарей, круглые пучки света от которых танцевали в сгущающихся сумерках. Днем шел небольшой дождь, отчего тротуар блестел. Прожектор, направленный на статую Наполеона на высокой колонне, был включен и буквально пронзал темноту ночи, будто упавшая звезда, которая оставила вечное напоминание о своем падении.
Огромный отель с колоннами и сводчатыми окнами был столь велик, что мог вместить целое поселение. Его нельзя было охватить взглядом полностью; приходилось поворачивать голову влево и вправо, чтобы осмотреть его от начала до конца. Позже Аня рассказала, что там работало по меньшей мере пятьсот человек.
Я посмотрела на один из балконов второго этажа и увидела женщину, стоявшую там, слегка облокотившись на перила, и накручивающую на палец жемчужное ожерелье. Она была одна, и дело было не в том, что рядом с ней никого не было; она была одна во всех смыслах этого слова. Одиночество отражалось в ее позе, во взгляде, устремленном вдаль. Это был первый раз, когда я увидела Коко Шанель,