дом, здесь мама… Не смогу я сидеть колодой в ваших пятиэтажках. Езжайте с Богом! За меня не переживайте: и не то перенёс за жизнь свою». Хотел, видать, детям послабление сделать – умаялись они сильно за это страшное время.
Позже от своих земляков Виктор узнал об отцовских страданиях. Оказавшись в обнимку со своим горем, Афанасий КушнИров свалился в штопор – сутками не вылазил из-под одеяла. Прикладываясь к очередной бутылке, стоявшей под кроватью, проваливался в липкую бездну беспамятства, выл от горя, страха и одиночества. Вскакивая со своего лежбища среди ночи, босиком (благо середина мая по-летнему была уже тёплой) вдоль заборов по тёмным безлюдным проулкам, иногда и на карачках (когда покидали силы) добирался до кладбища. Обнимая и целуя не успевший затвердеть и остыть могильный холмик, страшно голосил по Марьюшке своей. Потом до дна выхолощенный слезами и болью, возвращался в осиротевший дом и валился в опостылевшую без простыней и наволочек вонючую постель, тупо устремив взор на пробивавшиеся сквозь полузашторенные нестиранные занавески настырные лучи восходящего солнца, слушал последние известия об очередной послебрежневской правительственной чехарде, доносившиеся из стоявшего у изголовья на тумбочке транзисторного приёмника «Альпинист»…
Отработав ночную смену в локомотивном депо и уходя на 48-часовые выходные, Виктор укладывал в рюкзак гостинцы от себя и сестры, преодолевая мучительную тоску и тревогу, садился на мотоцикл и за двести километров мчался проведать отца.
Каждый раз по приезду в родительский дом (после смерти матери) Виктор сильно нервничал: батя, закладывая от горя за воротник, не соображал – какого сыну смотреть на его небритую опухшую от самогонки физиономию. Из крепкого сильного, некогда здорового духом и телом мужика Афанасий превращался в безвольное животное. Глядя на стремительно деградирующего отца, сын произносил внутренний монолог: «Я ведь тобой гордился… Ведь твои же слова: «Мужик тогда остаётся мужиком, когда проходит, не согнувшись, через все испытания. И что же? Трепло ты, батя». Чуть не плача от обиды и бессилия, Виктор хватал за грудки Афанасия, вытаскивал из «берлоги» на свет и окатывал холодной водой из бочки у крыльца. Тот, мыча и матерясь, пытался отпихивать сына ослабевшими руками, но Виктор, скрипя зубами и покрывая в ответку батьку отборным матюгом, доводил дело до положительного результата.
Наскоро приготовив обед, усаживал умытого и выбритого отца за стол и насильно заставлял его есть. Афанасий занудно клянчил пятьдесят капель для поправки пошатнувшегося здоровья.
– Всё, батя, никаких пятьдесят грамм! Ведь от запоя ласты завернёшь! Подумай о нас с сестрой, наконец, о внучке своей! Надежда с ума сходит от твоих вывертов, у неё от нервов и молоко пропало, а ребёнка кормить надо. Пожалей ты их, наконец!..
Получив от родителя это срочное послание о встрече, Виктор в очередной раз внутренне