волосы и деланно наивное выражение лица. Кажется, я уже ее возненавидела, как и положено «избалованному подростку».
Я подумала, что от такой кукольной девицы едва ли отказались бы родители – и, конечно же, ошиблась: позже Ева по секрету рассказала мне, что у нее была сестра-двойняшка, которая погибла несколько лет назад. Ее родители так и не смогли пережить эту потерю, и Ева словно максимально выкручивала контрастность образа своего персонажа, становясь все ярче и рекламней – но ничего не помогало: родители словно не смогли простить ей того, что она осталась жива, будто контакт с ней сам по себе становился предательством той, другой, ушедшей навсегда.
Мать отошла поговорить с директрисой, а я в ужасе глазела на девочек: мне казалось, что все происходящее похоже на дурацкий розыгрыш – они все выглядели слишком слащаво, слишком приглаженно, слишком неестественно.
Обрывки разговоров смутили меня окончательно: можно было подумать, что вместо 14-летних девушек общались вчерашние выпускницы детского сада.
– Лия! Я обо всем договорилась! – мать выглядела крайне довольной. – Вы уж с ней построже!.. – наигранно захихикала она, а я, как всегда, вздрогнула.
Украдкой я заметила сочувствующий взгляд Евы. Это было непривычно – обаяние моей матери обычно распространялось и на ровесников, и на взрослых – никаких шансов на хоть какое-нибудь сочувствие у меня не было.
Не говорить. Не рассказывать. Хранить чужие тайны и подпирать шкаф с семейными секретами, беспрестанно улыбаясь. Но я день за днем «подводила всех», как и положено «неблагодарной дряни».
Отец отказался меня забрать, ссылаясь на нехватку квадратных метров, – после развода он оставил нам квартиру, выполнив свой отцовский долг. Мать со мной «не справлялась» – и все чаще я уезжала к бабушке на каникулы и выходные, оставляя ее вместе с образцово-показательным братом. Но после смерти бабушки в семье для меня словно не нашлось места, зато для меня выбрали «самый лучший и передовой Интернат для девочек».
В Интернате Ева оказалась лучшей ученицей и нашей ролевой моделью – ее лексикон с каждым днем становился все скуднее, сочинения все более выхолощенными и плоскими, лишенными каких-либо аллюзий и метафор, – и ее выбрали для помощи менее успешным воспитанницам, в числе которых, естественно, оказалась я, вновь получив привычную роль паршивой овцы.
Сколько бы специальных пирожных и тортов я ни съедала, мне никак не удавалось отказаться от «своих шуточек», «странных подтекстов», «своего дурацкого мнения» и «слишком длинных и сложных слов», которые могли понять не все члены педагогического состава – мои письменные работы расчеркивались красной ручкой, а Евины, скорее напоминающие пьяные телеграммы, зачитывались в качестве примера.
Еву обязали помочь заблудшей душе, и только тогда я узнала, сколько силы воли и труда стояло за ее ежедневным притворством, благодаря которому ей удалось стать доверенным лицом директрисы – почему-то не спешащей превратиться в бессловесную функцию, а имеющей в своем кабинете огромные коллекции