Дура. Такой же точно мороз, как в России. Или в Сибири.
Она никогда не была в Сибири. Но сибирский мороз… это представлялось так красиво. Как Новый год и дед Мороз.
Солдаты Руслана ужинали, горланили песни и пили разбавленный спирт, а она ушла в такое место, где ее никто не видел – и она никого не видела, не слышала. Мороз, пускай. Наплевать. Она одна.
Сидела на голой земле над пропастью, на самом краю. Тихо, вслух сказала себе: поздно. Все кончено. Все. И жизнь твоя кончена тоже. И ты с этой блядской войны не вернешься. Ну и хорошо. Может, к лучшему.
Небо наливалось грязно-лиловым, сумерачным светом. Вершины гор мерцали, сахарные головы. Из трубы сакли легко, прощально вился кудрявый дым. Доносился запах жареного мяса.
Она оглядела безмолвные, равнодушные к людской драке, морозные горы. Вздохнула глубоко. И – запела.
Она никогда не пела эту песню. Но странные, будто старинные, незапамятные слова налетали с гор диким ветром, приходили сами собой и медленно, тягуче текли из осипшей на морозе глотки, как горький горский мед.
– А, как на войну побрали парней молодых…
Да не счесть вовеки, ввеки новобранцев, их…
Ах вы парни, парни юны… как вы молоды…
А вас смертушка не спросит, не подаст воды…
А как впереди-то войска – молодой сынок:
Ликом, ликом чист и светел… росточком высок…
Она передохнула. Вдыхала холодный воздух, ветер. Песня вытекала кровью из нее, выходила наружу, на свободу, из тюрьмы жестких, юных железных ребер.
Не было времени удивляться странным словам. Может, ей их принес холодный ветер.
И, может, ветер пел их вместо нее.
А ей казалось – они из глотки рвутся.
– Да как подбегу, на шею брошусь ему я:
Милый, милый мой сыночек, не покинь меня!..
Он лицо свое родное… ко мне обернул…
Глубко-глубоко в глаза мне, до дна заглянул…
Ах ты, матушка родима… не плачь, не рыдай…
Если я уйду навеки – то в Господень Рай…
А в Раю – поют павлины… да цветут цветы…
Там же, матушка родная, будешь со мной ты…
Ой, родимый мой сыночек!.. не хочу я в Рай…
Ты на той войне горючей – ой, не умирай…
Ой ты матушка родима… матушка моя…
Что ж для смертушки горючей родила меня…
Ты прости, прости, сыночек… то твоя судьба…
Что для смертушки горючей родила тебя…
Оборвала песню. Слова, приходящие ниоткуда, снова ушли в никуда.
Алена и монахи
На другое утро она попросилась у Руслана отлучиться на сутки.
Не стреляли. Тишина висела в воздухе медленно летящим снеговым флагом.
Она поехала – на чеченской попутке, на старом УАЗике, на дороге поймала, руку потянула и остановила, – в заброшенный в горах старый православный монастырь.
Ей сказали: в монастыре живут три монаха, стены почти