впрочем, и госпожу Ирину Токмину, ждут очень большие неприятности! Подумайте обо всем спокойно на досуге, не рубите с плеча. О себе не хотите подумать – ваше дело. Но подумайте о любимом человеке. К чему ей-то карьеру ломать. Тем более многого мы от вас требовать не станем, будете нас информировать так, для порядка. Вы свободны, идите пока, думайте, я с вами сам свяжусь – Лжетаксист затушил сигарету, повернул ключ зажигания, заводя мотор и давая тем самым понять Косте, что беседа окончена, и он может выходить из машины.
Раевский вышел из такси, машина сорвалась с места и на скорости, помигав жёлтым огоньком поворотника, скрылась за углом выходившего на улицу Горького дома.
Серая муть московского зимнего утра проступала всё более явственно, пошёл снег, было холодно и снежинки, падая на только что очищенный сгорбленным дворником асфальт, не таяли, а вновь покрывали его тонкой пеленой. Дворник всё сметал и сметал снег с тротуара, а тот всё падал и падал, усиливаясь и засыпая не только асфальт, но его шапку, плечи и спину. Раевский медленно брёл по улице Белинского в сторону, противоположную той, куда уехало жёлтое такси. Он уже успокоился и мог думать. Костя знал, что посоветоваться не с кем, что решение он должен принять сам. Для него оно очевидно. Нужно лишь собраться с мыслями и духом, чтобы сделать этот шаг, столь трудный и нежданный именно сейчас, когда как ему казалось, что мир вокруг изменился, наступили те самые перемены, которых он так ждал. И вдруг вспомнился опустевший город, захотелось укрыться в нём, пройтись по улицам, заглянуть в окна домов, постоять во двориках. Быть может туда стали возвращаться люди в надежде, что скоро враг отступит и начнется новая, счастливая жизнь…
Глава 5
Выгибаясь дугой, фирменный скорый поезд «Москва-Волгоград» медленно крался у подножия Мамаева кургана к центральному вокзалу. Пассажиры вышли в коридор купейного вагона посмотреть на величественный монумент «Родина-мать зовёт». Проходивший в это время проводник понимающе кивал головой. Молодые немцы, шумевшие в своем купе накануне вечером, теперь, притихшие, смотрели во все глаза в окна, вцепившись в вагонные поручни. Рядом с ними выделялся пожилой немец в светлом костюме, с седой шевелюрой аккуратно зачёсанной назад копной волос, открывавшей высокий лоб. Правая щека его была обезображена шрамом, шедшим от нижнего века к подбородку. Когда он положил руки на поручень у вагонного окна, стало заметно, что на левой руке отсутствуют два пальца. – Gott zei dank, Schön wider, schon wieder bin ich da… – тихо повторял он. Молодой человек, стоявший рядом, с удивлением взглянул на него. Заметив его взгляд, пожилой немец произнес довольно сносно по-русски:
– Я говорю, слава Богу я вновь здесь. Я опять приехал сюда, – он смахнул слезы и продолжил уже более твердым голосом, – я воевал тут, я был в Сталинграде, в том котле, в окружении. Мне повезло, я выжил, моим товарищам – нет. Они все погибли. Все мои боевые братья. Вот уже почти десять лет, каждый