Спартаковские исповеди. Отцы-основатели; из мастеров – в тренеры. От Старостиных до Аленичева
дорогого стоил. С нами же тогда все опасались общаться! А иногда некоторые соседи во дворе даже обзывали врагами народа.
Я, кстати, до сих пор «враг народа», поэтому мне платят повышенную пенсию – как реабилитированному. Сначала платили только тем, кто сидел, а потом распространили и на их детей – потому что мы страдали от этого. В 1942-м, когда отца посадили, мне было пять лет, мать осталась без всяких средств к существованию. И она, и Клавдия, и Вера пошли красить платки и косынки через трафареты – на это и жили. Моя мама, правда, брала работу на дом – потому что иначе меня с кем-то оставлять надо было, а она категорически не хотела меня в детский сад отдавать.
Но жизнь, конечно, тяжелая настала – не то что до ареста отца. Знаете, какое тогда самое изысканное лакомство было? Жмых, который воспринимался как пирожное! Еще – мелкие семечки с тополя. Помню, у нас, прорубая крышу сарая, рос боярышник, на котором месяц в году созревали ягоды. И мы ждали этого месяца как манны небесной!
А Болгар вскоре после того как нам помогал, попал под трамвай, и ему ампутировали стопы обеих ног. Как говорили, на корке какой-то арбузной поскользнулся около Арбата. Помню, как все переживали. Впоследствии он стал руководителем всего городского спартаковского клуба, который был многократным чемпионом Москвы.
На фронт из спартаковских футболистов, по-моему, попал только Жмельков. Это был вообще уникальный вратарь, дядя Коля обожал его всю жизнь. Из тринадцати пенальти, кажется, одиннадцать взял! Когда прорывался кто-то из нападающих противника, он иногда кричал:
– Андрей Петрович, да пропустите его! Пусть пробьет!
В предвоенные годы они с другим великолепным вратарем Анатолием Акимовым играли по очереди, через раз.
У матери была рабочая карточка, у меня – детская. Один раз она меня послала за хлебом в булочную, которая до сих пор на Патриарших есть, – и я ее потерял. А карточка та была на десять дней. Пришел домой, реву – до сих пор в памяти! Но как-то вышли из положения, помогли родственники матери.
День, когда за отцом пришли из НКВД, я хорошо помню – хоть, повторяю, мне и было всего пять. Это было не ночью, как со многими, а рано утром. Мы должны были идти в зоопарк, я готовился к этому событию в моей жизни. И тут приходят какие-то дядьки, начинают все выворачивать, выбрасывать… Я не понимал ничего, ревел, спрашивал: «Папа, мы пойдем в зоопарк?»
Они на кухне сваливали все реквизированные вещи, и один следователь – как теперь понятно, добрый человек – увидел отцовские гаги, ботинки с коньками, и говорит мне:
– Забери эти коньки, будешь в них еще сам играть.
И я действительно в них потом играл.
У нас была одна комната, поэтому и отбирать было нечего. А вот у Николая была четырехкомнатная, и три отняли – Антонине с дочками, Женей и Лялей, всего одну оставили. А в остальные какой-то чинуша заселился, помню даже его фамилию: Градусов. Запрещал им кухней пользоваться…
В том же доме жил бегун Серафим Знаменский, прекрасный