наблюдал сейчас Адам Лозанич, шагавший по самой широкой дорожке, петлявшей столь причудливо, что он не понимал, куда движется. По-видимому, сад этот еще и благоухал не менее роскошно, чем выглядел. Но юноша проснулся во вторник утром со всеми признаками сильнейшей простуды, так что, открыв окно, он почти не почувствовал резкого запаха столичного смога, а от высокой температуры всего его ломало так, что все окружающее вызывало у него сильнейшее раздражение. Корректорская и редакторская работа требовала огромной концентрации, а ему едва удавалось сосредоточиться на самых обычных, повседневных делах: так, он порезался во время бритья, два раза неправильно застегнул пуговицы фланелевой рубашки, потратил четверть часа на борьбу с мертвыми узлами шнурков на кроссовках и с трудом всунул в них ноги, уронил последний кусок ржаного хлеба, конечно же вниз той стороной, которая была намазана абрикосовым джемом. Он решил, что, когда устанет и надумает сделать перерыв, сходит перекусить в ближайшую молочную столовую. По-прежнему шел дождь. В это утро Адам был в таком состоянии, что, переходя улицу, легко мог стать жертвой аварии.
– Вот уж точно, вторник – день пропащий, пустой и никудышный! – сказал он вслух, прикидывая, как распределить объем переплетенной в сафьян книги на все свободное время, которое имелось в его распоряжении, но, как бы он ни пытался составить план работы, ему почему-то не удавалось поделить число страниц на приблизительно равные части, так что в конце концов он от этого отказался, решив, что будет каждый день делать столько, сколько получится, и уж как-нибудь да успеет до понедельника, и, возможно, даже продавец сувениров не будет ему слишком мешать.
Итак, юноша медленно продвигался вперед, в сущности, не замечая разнообразия запахов, шмыгая носом, время от времени останавливаясь, чтобы высморкаться в клетчатый платок и рассмотреть детали, возможно, важные для предстоящего дела, о котором ему почти ничего не было известно. Все же общее впечатление понемногу поднимало его настроение, положение, с которым он столкнулся, оказалось вполне приемлемым, да нет, даже почти безукоризненным, не было ни опечаток, ни неподходящих по стилю слов, фразы Анастаса С. Браницы связывались друг с другом естественно, знаки препинания стояли на своих местах, вот только не было в книге пока ничего, кроме описания сада. Ничего и ничего, кроме новых и новых растений, – ничего больше не появлялось, никаких следов событий, никаких предзнаменований, если не принимать во внимание медленного движения дневного светила, полета какой-нибудь далекой птицы, словно заплутавшей под голубевшим небесным сводом, падения сосновой шишки или легкого облачка пыли, поднимавшейся под ногами Адама. Так одна страница сменяла другую, и возможно, время текло здесь быстрее, чем задыхающееся утро на улице Милована Милутиновича, ведь время чтения сильно сжато, и час здесь отличается от часа там, иногда даже в десятки раз, и пролетает так быстро, что и моргнуть не успеешь.
15
Сколько