походят на разорившихся богатеев, пустивших по ветру семейное состояние – стоят голые, закоченевшие, почти без листвы.
В это время дела идут лучше у взбивщиков хлопка и продавцов дров. Взбивка хлопка, по сути, представляет собой оживление умершего, когда скатавшуюся вату, растрепав и размягчив ее, заставляют воскреснуть, и вот тогда-то женщины принимаются набивать ею куртки и штаны для своих домашних. Продавцы же дров, напротив, жаром умерщвляют живое, обращая его в дым и пепел. Парнишки из дровяных лавок имеют нечеловеческую силу в ногах, с тяжеленным грузом на плечах они снуют по переулкам и разносят поленья – в харчевни, чайные, постоялые дворы, бордели, купальни и балаганы. Как наступит зима, огонь там будут разжигать этими дровами.
Поздней осенью 1910 года, когда Ван Чуньшэнь на конной повозке возвращался в Фуцзядянь, там уже стояла темень, что создавало разительное отличие от сверкавшей огнями Пристани[3]. На самом деле компания электрического освещения «Яобинь» уже открыла в Фуцзядяне в северной части 12-й улицы электростанцию, где турбины вырабатывали ток и откуда свет пришел в большинство домов. Однако в месяц на электричество уходило больше одного серебряного юаня, поэтому прижимистая беднота по-прежнему жгла керосинки. Для электрической компании же, взимавшей ежемесячную плату, поставить электричества меньше означало заработать больше, поэтому огни она гасила еще до полуночи. До того как на улицах появилось электрическое освещение, владельцы лавок обычно вывешивали перед входом большие фонари. Теперь же они их убрали. Стоило уличному освещению погаснуть, как сразу воцарялась тьма, расцвели грабежи и воровство. К началу осени полицейскому управлению пришлось повелеть всем заведениям с наступлением ночи вывешивать фонари, чтобы помешать злодеям. Но вновь зажечь то, что однажды погасили, оказалось непросто. Фонари, что певички, отдавшие сердце любимому и не желавшие привечать других, основательно потушили свой свет.
Ван Чуньшэню же нравилась такая темнота. Ведь на то и ночь, чтобы по-ночному выглядеть. Хотя хозяином постоялого двора «Сань пу кан», что означало «Три кана»[4], был он, однако ж каждый день, возвращаясь сюда, он подвергался издевкам от жены и наложницы, поэтому ему нравилось у порога нащупать на поясе трубку и в темноте перекурить. Пыхтя дымом, он по привычке ласково трепал по морде своего черного коня. Тот ведь проводил с ним в разъездах весь день, да и просто любил его Ван Чуньшэнь. Конь чувствовал доброе отношение хозяина, поэтому всегда прижимался мордой к его лицу, как будто хотел сказать, что ему вовсе не жалко ради него никаких сил, а Ван Чуньшэнь в благодарность шептал: «Молодец». Выкурив трубку, он распрягал коня и отводил в конюшню, что находилась позади постоялого двора, там чиркал спичкой, зажигал лампу, поил коня, добавлял в кормушку сено и только тогда, погасив свет, уходил в дом. Хотя в конюшне иногда бывали еще одна-две лошади постояльцев, Ван никогда не привязывал своего черного жеребца, ведь он знал, что хорошего коня увести невозможно.
Жену Ван Чуньшэня звали У Фэнь, а наложницу – Цзинь Лань. Вообще-то, по его положению и деньгам, не пристало ему иметь в доме двух женщин. Три жены и шесть наложниц – удел и удовольствие для богатых и влиятельных. Но для У Фэнь оказалась не судьба родить ребенка: сначала случились два выкидыша, а потом и вовсе не удавалось понести. Жившей же с Ван Чуньшэнем и вечно хворавшей старой матушке непременно хотелось в этой жизни обнять внуков. Как человеку, почтительному к родителям, ему пришлось взять наложницу. Быть второй женой для женщины, в каком бы роскошном доме она ни оказалась, дело позорное, а уж выйти за такого убогого, как Ван Чуньшэнь, – и подавно.
Свадьба с наложницей проходила у него что похороны. Имелись у дома большие ворота, но У Фэнь настояла, чтобы он открыл боковую дверцу, так что паланкин с невестой заносили отнюдь не через главный вход. Невеста же в паланкине, Цзинь Лань, была известной на весь Фуцзядянь уродиной, но и она изошлась в рыданиях, заявляя, что выйти замуж за Ван Чуньшэня – все равно что воткнуть свежий цветок в навозную кучу. И как же выглядел этот цветочек: глаза косят, нос задран к небу, рот свинячий, зубы торчат, мало того что коротышка и толстуха, так еще и все лицо в оспинах – когда она шагала по улице, то дети, едва завидев, от страха разбегались.
Когда в первую ночь в спальне новобрачных зажгли свечи, Ван Чуньшэнь топал туда как на место казни, ему даже хотелось умереть. Стоило ему потушить свечи и взяться с Цзинь Лань за ребенка, как У Фэнь принялась громко стучать в окно и причитать: мол, в чане завелась змея, поднимайся и поймай ее. Матушка Ван Чуньшэня, услыхав этот шум, в гневе выскочила из дома и, опираясь на посох, обругала У Фэнь: ишь, отвлекает людей от праведного дела и ведет себя непорядочно! У Фэнь рыдала снаружи, Цзинь Лань разревелась в спальне: вот ведь не повезло, она же девственница; коли оказалась бы в борделе и отдалась богачу, то получила бы несколько серебряных слитков, а так, подарив свою свежесть Ван Чуньшэню, только боли зря натерпелась, никакой выгоды не извлекла, сплошной убыток. Она так взбесила Ван Чуньшэня, что тот захотел запихнуть ее в топку и сжечь.
Однако в ту