подсунул всем труп какого-то похожего мужчины.
– Исключено, – отрезал Антистий, – Раны на теле были прижизненными.
– С него станется сделать так, чтобы были, – мрачно усмехнулся Гай, – Ты же его знаешь.
– Ну да, – на короткое мгновение на губах Антистия появилась улыбка, но затем он снова стал предельно серьезным, – Но это ничего не меняет. Это был ты.
– Я не знаю… – Гай обхватил голову руками и повалился на ближайшее кресло, – Может, тебя просто подводит память? Сам посуди, я же тут. Живой и теплый.
– Да вижу я, вижу, – в голосе Антистия звучало легкое раздражение, – Это-то и странно.
Был только один способ проверить слова Антистия. Он проводил осмотр тела официально, а значит – в архиве должен был сохраниться протокол.
Единственная зацепка.
Единственный шанс определить, кто сошел с ума – он, Антистий, или весь мир вокруг.
Мать (Атия I)
Ничего больше не имело никакого смысла.
Солнечный свет едва пробивался из-за закрытых ставен. Отдаленные звуки напоминали о том, что где-то там, за толстыми стенами, у кого-то продолжается жизнь. У кого-то – но не у нее. Где-то там – но не в ее темной спальне.
Сил пошевелиться не было. Мир казался пустым и нереальным. Словно все за пределами этой небольшой комнаты было не более, чем тенями на стене.
Атия не хотела никого видеть. Ни Луция, что настырно и назойливо пытался ее расшевелить каждый раз, когда возвращался домой, провоцируя только чувство щемящей боли где-то в груди. Ни рабов, которые выглядели слишком живыми, слишком нормальными, так, словно мир не перевернулся с ног на голову по одному-единственному щелчку пальцев.
Она не хотела видеть даже Октавию – свою единственную дочь. Только заслышав о случившемся, та бросила все и примчалась в Город вместе с мужем – а Атия не могла ее даже видеть. На словах она скорбела о брате не меньше Атии, но в ее глазах читалось облегчение, от которого становилось совсем невыносимо.
Но хуже всего было, когда приходил Цезарь. Постепенно затягивающиеся ссадины и желтеющие синяки на его лице и руках служили немым напоминанием о том, о чем она не хотела бы знать никогда – и вызывали жгучее, невыносимое чувство в груди.
Не стоило им с Луцием лезть в дом к сыну.
Не знай она всей правды, не видь того, что увидела, было бы намного легче. Можно было бы злиться на того человека, который занес меч. Ненавидеть его. Винить во всем. Придумать тысячи объяснений случившемуся с Цезарем. Выплеснуть боль хоть куда-то.
Но, к сожалению, она видела то, что видела, и знала то, что знала – и боль копилась внутри, не находя никакого выхода.
Цезарь мог тысячи раз говорить о том, что сын был уже взрослым мужчиной и сделал выбор сам, о том, что она, Атия не несет и не может нести никакой ответственности за его поступки. Цезарь мог быть даже тысячи раз прав. Но это не меняло ничего.
Она воспитала его таким. Она сознательно отгораживалась от любых тревожных звоночков, пытаясь избежать боли от осознания и признания.
Она упустила тот момент, когда Гай превратился