Амулет против тьмы. Тонкая нить, связывающая меня с реальностью, которая стремительно расползалась по швам.
– Пусть знает, – ответил я, борясь с дрожью в голосе. – Пусть готовится.
Я нажал на ручку.
Дверь открылась с протяжным скрипом, словно дом стонал от боли. Или предупреждал нас.
Темнота.
Не просто отсутствие света. Нечто большее. Глухая, вязкая тьма, которая, казалось, имела вес и субстанцию. Тьма, которая поглощала не только свет, но и надежду. Тьма, которая дышала.
Я шагнул внутрь, чувствуя, как каждый мускул в моём теле протестует, как примитивная часть мозга кричит о том, чтобы бежать, спасаться, вернуться на свет.
Эвелина последовала за мной, как лунатик, как человек в трансе.
– Закрой дверь, – сказал я, удивляясь спокойствию своего голоса.
Она закрыла. Щелчок замка прозвучал как последний гвоздь в крышку гроба.
И в тот же момент в доме что-то зашевелилось.
Не звук. Не в привычном понимании.
Не движение. Не то, что можно увидеть глазами.
А само пространство. Сама структура реальности вокруг нас.
Как будто стены стали ближе. Как будто потолок опустился. Как будто воздух стал плотнее, превратился в сироп, через который приходилось продираться с усилием.
Словно сам дом был живым организмом, и мы оказались внутри него. В его желудке. Готовые быть переваренными.
– Он здесь, – прошептала Эвелина, и в её голосе звучала странная смесь ужаса и… облегчения? Как у наркомана, который наконец получает свою дозу, зная, что она убивает его.
Я поднял пистолет, чувствуя, как он дрожит в моей руке. Мои пальцы были влажными от пота, несмотря на холод, который пронизывал дом.
– Покажись, сука, – выдавил я сквозь сжатые зубы.
Тишина была ответом. Тишина столь глубокая, что в ней, казалось, можно было утонуть.
А потом из темноты вышел он.
Но это уже не был человек. Даже не имитация человека.
Ричард… или то, что его носило, изменился.
Его кожа была слишком гладкой, слишком совершенной, как у восковой фигуры. Глаза стали глубже, темнее – колодцы, ведущие в бездну. В них плескалось что-то древнее, что-то, что существовало задолго до человечества и будет существовать после него.
Лицо было слишком правильным. Слишком симметричным. Как будто его нарисовал художник, который знал анатомию человеческого лица, но никогда не видел живого человека.
Как будто он был слишком человеком.
Как будто кто-то нарисовал его по памяти, но без деталей, которые делают нас живыми – без морщинок в уголках глаз, без несовершенств кожи, без мельчайших асимметрий, которые есть у каждого из нас.
И он улыбался.
Эта улыбка была поэмой ужаса – слишком широкая, обнажающая слишком много зубов, которые казались острее, чем должны быть у человека.
– Ты всё-таки вернулась, – сказал он Эвелине. Его голос был как бархат, натянутый на лезвия. Мягкий, соблазнительный, но с металлическим оттенком, который заставлял волосы вставать дыбом.
Она