и приготовившись расплакаться, бубню в ответ.
– Когда же я тебе показывал, как сюда можно забраться? – отец от удивления даже перестает сердиться.
– А когда мамка клубнику-викторию пошла полоть, – поясняю и вижу изумление на отцовском лице.
В тот день отец проявлял фотографии, а я крутилась возле него и мешалась, то стол качну, то под руку толкну. Когда по моей вине смазались две или три фотографии, у него лопнуло терпение, он утащил меня к матери в сад, и я запомнила, как боком втаскивал ходунки в узкую калитку.
Будучи очень сообразительной, я проделала это самостоятельно, приподняв один бок ходунков, и постепенно втиснула их в злосчастную калитку сада. В какое-то мгновение застряла, но, раскачав ходунки, смогла выбраться. А ведь калитку в сад специально сделали узкой, чтобы я не могла пробраться через неё без посторонней помощи.
Отец возмущенно схватил сзади ходунки и вытащил их вместе со мной, орущей на весь двор.
– Хочу черемухи! – заорала я.
– Я тебе сейчас сам нарву, только не ори, – обещает отец, чувствуя на себе любопытные взгляды прохожих.
– Сама хочу нарвать! – дохожу я до поросячьего визга, но, чувствуя, что ходунки продолжают вместе со мной неумолимо плыть в отцовских руках к сеням дома, сдаюсь.
– Пап, я больше не буду, отпусти! – ходунки плавно опускаются на землю.
– Том, скажи, зачем я, по-твоему, сделал калитку в сад узкой?
– Чтоб мы с Серегой не лазили, – отвечаю я, упомянув двоюродного брата, на полтора года младше меня.
– Ну, если Сергей один войдет в сад, он не сломает цветы, а вот ты своими ходунками все попортишь. Поняла? – спрашивает отец.
Я покорно киваю головой.
– Гуляй во дворе, и чтобы ни в саду, ни в огороде я тебя больше не видел. Увижу, что ты опять куда-то залезла, посажу в коляску, – ставит условие отец.
В ответ я фыркаю, но протеста не выражаю – сидеть в коляске радости мало, я не могу в ней передвигаться самостоятельно.
* * *
Все в округе знали, что в нашем доме растет больной ребенок. Хотя ко мне, резвой и активной, определение «больной ребенок» никак не подходило. Другой вопрос, что при всей резвости и активности я не умела вставать и ходить, не могла садиться сама, и руки были подвластны мне не полностью. Однако, благодаря ходункам, которыми управляла лучше, чем своим телом, я легко осваивала пространство. И ощущала их как нечто неотделимое от меня, а не как неуклюжие громоздкие подпорки. С едой тоже были проблемы: я научилась самостоятельно есть только твердую пищу, поднеся кусочек ко рту, но не могла есть ложкой и пить из чашки – роняла и расплескивала.
Сегодня, в зрелом возрасте, я, конечно, вижу своё детство все в другом ракурсе и понимаю, насколько непросто было родителям иметь больного ребенка в то дикое по отношению к инвалидам время. Хотя и по сей день ребенок-инвалид часто