времён Екатерины II всего лишь в силу того, что просто не застал существование самой Запорожской Сечи, так как она была упразднена в 1775 году на основании манифеста Екатерины Великой. А если так, то основателем хутора Паустовских на Роси (если, конечно, брать во внимание год, указанный Валентиной Ярмолой), вероятнее всего, мог быть прапрадед писателя, действительно имевший отношение к запорожскому казачеству, получивший эти земли в дар, а вместе с ними и звание поместного (или же личного – согласно Табели о рангах 1722 года) дворянина, имя которого Константин Паустовский никогда и ни при каких обстоятельствах не называл.
Не исключено, что на прапрадеде писателя всё «дворянство» рода Паустовских, равно как и их право владения землями и прикреплёнными к ним крестьянами на реке Роси и закончилось. А наличие дворянского титула в роду Паустовских к моменту рождения Кости Паустовского обрело форму стойкого семейного предания, как, впрочем, и история с гетманом Сагайдачным. Но то и другое в семье будущего писателя никогда не оспаривалось, потому и было «врублено» в родословие Константина Паустовского на полных правах.
И если о внешности Григория Паустовского ничего не известно, то образ его сына – Максима Григорьевича, который приходится Константину Паустовскому дедом, предстаёт перед читателями в «Повести о жизни» весьма колоритно. Он был похож на «маленького, седого, с бесцветными добрыми глазами» старика-казака, который «всё лето жил на пасеке за левадой», боялся «гневного характера» своей «бабки-турчанки» и, «сидя около шалаша, среди жёлтых цветов тыквы, напевал дребезжащим тенорком казачьи думки и чумацкие песни или рассказывал всяческие истории» своим внукам.
По всей видимости, в семье Паустовских царил культ Максима Григорьевича, в хорошем смысле понимания, и даже после его ухода из жизни 24 октября 1862 года его незримое присутствие весьма благодатно сказывалось на воспитании внуков, которые вовсе не знали своего деда. Впрочем, это обстоятельство прямо относится и к Косте Паустовскому, который родился, подчеркнём это, спустя 30 лет с момента кончины Максима Григорьевича.
И тем не менее в «Далёких годах» (первая книга «Повести о жизни»), словно сокрушаясь о невозвратном, Константин Паустовский с тоской в душе напишет: «Ах, дед Максим Григорьевич! Ему я отчасти обязан чрезмерной впечатлительностью и романтизмом. Они превратили мою молодость в ряд столкновений с действительностью. Я страдал от этого, но всё же знал, что дед прав и что жизнь, созданная из трезвости и благоразумия, может быть, и хороша, но тягостна для меня и бесплодна». Такого никогда не скажешь о человеке, жизнь которого прошла стороной и который для тебя не более чем образ, затерявшийся во времени.
Посвятив любимому деду в повести целую главу, которую так и назвал «Дедушка мой Максим Григорьевич», Паустовский не просто рассказал о своей любви к человеку, очень духовно близкому для него, но и, применив приём литературного вымысла, как бы «оживил» его самого на уже реальном для