Ну или муху. Хоть муха-то здесь есть?
Я уверена, что такой родилась. Со стремлением слиться воедино с этим сгустком, живучим и жгучим, плотным и хрупким, капризным и молчаливым, трепещущим от желания жить и пережить, что есть бытие-в-мире, что ликует или дрожит, что окружает меня и не отличается от меня. Да, но как описать этот внезапный шорох крыльев взлетевшей при виде меня птицы, потому что я, человеческое существо, внушаю страх? А сама я, словно раздвоившись, и спасаюсь бегством, и наблюдаю.
Долгое время я ощущала себя некой аномалией, по иронии судьбы родившейся существом не того биологического вида, и сама себе отвечала: так не бывает, никакая ты не аномалия, ты не одна чувствуешь такое. Наверняка где-то есть твоя сестра. Да, так оно и есть, у меня была сестра. Может быть. Ведь об этом Дженет Фрейм писала в своем первом романе, «К другому лету», легшем в основу «Ангела за моим столом»[24] и в то же время посмертном, который она не хотела публиковать, так вот, писала – раз десять, а то и больше, – что вообще не человек, а перелетная птица, которую люди пугают. Эта книга – шок, беспредельное изумление, радость – утвердила во мне ощущение инаковости, определяющее мою суть.
И все же порой случается чудо, и загадка – а человеческое существо для меня загадка – разгадана, оно становится мне до странности близко и понятно, я словно ощущаю любовную дрожь, истинную и единственную любовь. Или вдруг оказываюсь в зарослях дружбы, зарослях густых, потаенных, наполненных эхом, ты помнишь? Или в зарослях желания? Это неудержимое стремление – оттого, что вдруг промелькнуло чье-то лицо – соединиться с другой половиной моего тела, что-то вроде этого, чувственное, живое, пульсирующее, и тут я делаю остановку. Больше ничего не имеет значения. И тут я возвращаюсь к себе, и тут я обретаю себя целиком.
Сидя в свете прожекторов перед черной бездной зала, я, разумеется, сказала не все, что пришло мне в голову.
Я не заметила, как прошло время, предоставленное для выступления, а оно прошло.
Теперь Морианна обращалась к Л. Ж., обитающему на другом полюсе французской литературы: сила, доминирование, патриархальность, откуда сама я давно сбежала.
Потом мы обменялись любезностями. И всё. Все встали. С недавних пор вставать я должна была осторожно, чтобы не потерять равновесие. Итак, я поднялась и вот тут-то осознала, что на ногах у меня серебристые мокасины на толстой подошве. Как мне пришло в голову напялить утром эти чудовищные галоши и ехать разглагольствовать про трепетных ланей? – Да, но обещали дождь, и потом, такие носила Брижитт Фонтен, культовая певица и тоже писатель, на год старше меня, которая однажды заявила: «Если меня назовут писательница, я могу и убить».
Ладно, прекрасно, я надела именно то, что нужно. Что разрушает границы, ломает прутья решетки и аннулирует паспорта, эти жуткие мужские оковалки, которые поневоле вынуждена носить старая карга с пошатнувшимся здоровьем. Вроде меня. Как бы то ни было, думала я, они мне нужны не