Она рассказывала ему о детях, о жизни в Вила Франка, о муже, которого уважает и ценит как друга. Он слушал молча, лежа на боку рядом с ней, поглаживая ее обнаженное тело правой рукой, как будто создавая из него скульптуру, как будто желая удержать его навсегда в своих чувствах, в своей памяти. «Я наверняка буду много раз вспоминать эту ночь там, на Сан-Томе́», – подумал он про себя, желая, чтобы эта ночь продолжалась бы еще и утром, и весь день и чтобы эта его страсть наконец закончилась и иссякла.
Но это ему не удалось: он смог лишь опустошить свою страсть, метко поразив ее своей логикой и рассудком: у всего этого, по определению, нет будущего. Ну сколько раз еще они смогут тут встречаться? На какой из них они будут разоблачены, и разгорится скандал? И потом, если, конечно, предположить, что все будет именно так неестественно «хорошо» и муж ее выгонит, то минимум, что потребуется в этом случае от Луиша-Бернарду – это забрать ее и детей к себе: разве этого он хотел, разве хотел он такого будущего, такой жизни с женщиной, отвергнутой семьей и обществом? Быть супружеской парой, которую никто у себя не принимает, к кому никто не ходит, видеть у себя дома ненависть в глазах детей, рожденных от другого мужчины, слушать сплетни на улице, от соседей, от друзей по клубу – если, конечно, они деликатно не предложат ему покинуть его? С другой стороны, он не смог бы просто оставить ее и бросить, воззвав к ее здравому смыслу и рассудку, как уже однажды – к безрассудству, уберечь от скандала и последствий после того, как своей страстью убедил ее отвергнуть все условности. Это все равно, что использовать ее, как вещь, а потом выбросить. Матилда такого не заслуживает, а Жуан после этого уже никогда не простит и не перестанет ненавидеть его. Сам же он, даже осознавая, что ничего лучше и разумнее сделать не мог, ощущал бы такой осадок грязи внутри себя, что никакие воспоминания о двух ночах страстной любви эти грязные раны уже не отмыли бы.
Единственное, что ему оставалось, – бежать. Но бежать с достоинством, точнее даже, с некой аурой романтизма, жертвенности и героизма. Сан-Томе́ был для этого предлогом, упавшим с небес: в один миг все оборачивалось в его пользу, в пользу его репутации и тех воспоминаний, которые он всегда будет бережно хранить при себе: Родина, проклятая судьба, непокорная его воле, и он, жестоко вырванный из объятий любимой, стоящий теперь на страже интересов государства и короля, чтобы уже никто в мире не посмел сказать, что Португалия практикует рабство. А если вдруг все эти сплетни и имеют под собой какие-либо основания, тогда он станет тем самым человеком, который раз и навсегда покончит с этим недостойным явлением.
Луиш-Бернарду чувствовал себя солдатом, отправлявшимся на войну, проживавшим свои последние ночи любви. Жуан был абсолютно прав, когда как-то заметил, что тот был мастером писать письма по таким случаям. Он и отвез Матилде это прощальное письмо от Луиша-Бернарду:
«Матилда!
То, о чем я вам говорил, произошло, и совсем скоро я уеду