в куске хлеба.
Подошел официант, Инна Матвеевна заказала только одно первое и сквозь слезы произнесла, словно бы самой себе:
– Хоть горячего поем.
– А дочка ваша как же?
– Дочке я купила яичко, – сказала Горбанюк, – боюсь ее вокзальными супчиками кормить.
Она отвернулась от уже виноватого и сочувствующего взгляда.
– Разве я знала, кто он был? – сморкаясь и плача, спросила она. – Разве мы там имеем право знать? И сколько их таких, думаете, один, да? А уж если вы такой великий и знаменитый, да еще и бесстрашный, то почему вообще не поставите вопрос о том, что у нас шить хирургам нечем, шелка нет, лесками шьют самодельными на лагпунктах? Гипертоники, сердечники, почти дистрофики, как их оперировать, вы об этом думали? Судить легко и клятвы давать, как в театре, и ногами топать…
Ей принесли ее суп, с нарочитой жадностью она стала есть и хлеба туда накрошила, – генерал был не из тех, которых обольщают, он был попроще, такие жалеют и сострадают. Вроде ее покойного отца – накричит, а потом себя же поносит и себя уничижает за справедливую вспыльчивость. Но чтобы вызвать это сострадание, нужно уметь быть жалкой. Жалкой и достойной. Жалкой и гордой. Не поддаться даже на яблоко «для дочери», на плитку шоколада – «для ребенка же, а не вам!».
«Нет, на шоколадку я не клюну, – думала она, – не это наш главный разговор!»
– В случае чего, – сказал генерал-доктор, – в Москве вот мои позывные. Авось я смогу вам быть полезным…
И той же белой докторской рукой, которой он так недавно пытался отстегнуть кнопку кобуры, генерал протянул ей листок со всеми своими служебными и домашними телефонами.
Вот это действительно было ей нужно. Это не шоколадка. Но и тут она выдержала характер. Она как бы даже ничего не поняла.
– Но зачем же? – спросила Инна Матвеевна. – Для чего это мне?
Медный колокол на перроне ударил один раз.
Ничего, она могла и опоздать ради этого разговора. Этот был почти главным. Преддверием к главному. Опоздает – генерал поможет догнать на курьерском.
– Я постараюсь помочь вам, – произнес генерал-доктор, вставая вслед за ней. И, увидев, что она кладет свои «бедные» деньги за суп на стол, сделал умоляющее движение рукой. Но она все-таки положила – бедная, но гордая. – Вы позвоните мне во всех случаях, – произнес генерал-доктор, – я беру с вас слово…
Улегшись на свою полку в вагоне, Инна Матвеевна подумала, что, в сущности, все не так уж плохо. Вот и этот прибран к рукам. «Добер, – словно бы болезнь диагносцировала она, – добер бобер!» И уснула, полная радужных надежд.
В Ленинграде Горбанюк поселилась у Доды Эйсберг, где приняли ее по-свойски, просто и сердечно. И папа Эйсберг, старый эпикуреец, понимающий толк в сухих винах и утверждающий, что ничего вкуснее фленсбургских устриц на свете нет, и мачеха Доды, молоденькая и веселенькая дама, сразу по выражению глаз Инны, по всем ее повадкам, скромным и уверенным в себе, поняли, что Инна приехала на «большие дела» и что ее полезно иметь другом. Разумеется, они