свою, как выражался Евгений, «мальчиковую пальтушку». – Но я речь скажу от имени и по поручению. Вы садитесь, пожалуйста, не показывайте передо мной свое джентльменство, у вас вид усталый. Ну вот и сели, и хорошо…
Ей непременно надо было говорить, болтать, что-то делать. Она разложила закуски на бумажках, покрасивее, как умела, разлила водку в стаканы – очень много австрияку и совсем на донышке себе и сказала обещанный тост:
– Вот что, товарищ Гебейзен, вы только не думайте, что ваш знаменитый Устименко – это уникальное явление. Таких у нас завались. Понятное выражение – завались? Россия – это Устименки, а остальное – плюнуть и растереть – не типично. Ясно выражение народное – не типично? У нас таких нет, что на устах – медок, а в сердце – ледок, а если еще и есть, то это осколки разбитого вдребезги, мы с этим боремся и это дело ликвидируем.
Австрияк покашлял и хотел что-то сказать, но она постучала стаканом по столу:
– Не перебивайте, собьюсь, я без тезисов говорить не умею. А если с гостеприимством похуже, если кто жмется, значит, семья большая, детишек шесть штук, харчей много нужно детишкам, кушать надобно. У нас, у советских, души открытые. Вот на Западе погоня за капиталом, разные там Круппы фон Болоны, и к чему это приводит? А мы всегда победим, всегда, потому что мы не для себя, и у нас, если для себя, то это очень стыдно…
– Мадмуазель плачет, – сказал австрияк, – мадмуазель имеет горе…
– Это потому, что дело пахнет керосином, – сказала в ответ свою нынешнюю глупость Варвара, – то есть я в том смысле, что не в Устименке суть вопроса. У нас такой смысл и принцип, мы иначе никак не можем, а то всемирное кулачье, которое за это над нами смеется, все равно – паразиты и подонки. И над Устименкой есть еще такие, которые смеются, но это нельзя…
Слезы вдруг пролились из ее глаз и хлынули по щекам. Она потрясла головой, как бы сбрасывая эти слезы прочь, и спросила совсем тихо:
– Глупый тост, да?
– Ошень корош, – сказал австрияк, маленькими глотками, как-то чудно отхлебывая водку, – я понималь вас, мадмуазель…
Так и не выпив свою водку, она отставила стакан в сторону, утерла лицо и задумалась. Австриец печально на нее смотрел, старый, общипанный, замученный и все-таки «воззривший сокол» – так она про него думала. Отогреется у него душа или нет? Посильную ли ношу взвалил на себя Устименко? А если правда вакуум, тогда как? Ох, только бы помолчать сейчас, только бы он сообразил ничего у нее не спрашивать и не утешать ее…
Что-что, но молчать он умел. Он даже делом занялся – вновь распаковал свой багаж нищего, аккуратно распаковал и бечевку спрятал. И времени на это убил более чем вдесятеро против нужного. И только услышав, что она захозяйничала за его спиной, оборотился к столу.
– Битте! – сказала Варвара ни к тому ни к сему. – Продолжим наше застолье. Значит, так: кавьяр русские рубают ложками, – сказала она, – но, так как ложки нет, я вот тут корочку поудобнее отрезала. Кушайте, пожалуйста!
Наконец он улыбнулся. И какая же умная, добрая