отцовское огорчение мною всегда выливалось в издевки, ругательства и затрещины.
Конечно, будучи трезвым, он держал себя в руках и высказывал мне упреки с глазу на глаз. Проблема в том, что пьяным он тоже бывал частенько. И когда в такие моменты я попадался ему не под настроение, он отыгрывался на мне по полной, невзирая на то, в чьем присутствии это происходило. Причем страдал я не только за себя, но и за свою старшую сестру Каймину, которая, не выдержав мерзкого отцовского характера, удрала восемь лет назад из дома. И ладно бы просто удрала! Но нет, желая нарочно досадить папаше, она прибилась в один из борделей Тандерстада и постаралась, чтобы весть об этом непременно дошла до Дорхейвена. После чего я и стал отдуваться перед отцом за нас обоих, выслушивая его пьяную брань и снося пощечины. Не слишком частые, но от этого они не становились менее обидными. И заступиться за меня было некому – наша с Кайминой мать Левадия умерла еще при моем рождении, и я знал ее лишь по портрету в нашей гостиной. Которому и жаловался иногда на свои беды, пускай и знал, что нарисованная мать все равно ничем мне не поможет…
А Дункель тем временем задал Хайнцу новый вопрос, закономерно вытекающий из предыдущего:
– И на которого из пяти кригарийцев у вас, безмозглых идиотов, хватило ума напасть?
– Понятия не имею, – помотал головой Кормилец. – Но это точно был один из них. Не верите – езжайте и сами проверьте. Полагаю, монах все еще торчит на том берегу. А если и ушел, то недалеко. Он таскает за собой тележку с оружием, а лошади у него нет.
– Проверим, – пообещал гранд-канцлер. – Но сначала разберемся с тобой. Сегодня ты у нас главный почетный гость, а не какой-то там кригариец.
– Да уж не сомневаюсь, что разберетесь, – невесело усмехнулся разбойник. – Палач Дорхейвена, небось, давно наточил свои пыточные инструменты, дожидаясь, когда я встречусь с ним на главной площади и ступлю на его помост.
– А вот это вряд ли, – возразил отец. – Ишь чего захотел – войти в историю вторым великомучеником Орхидием! Даже не мечтай. Ты слишком долго кормил чернь ворованной жратвой, поил ее ворованным вином и рассыпал перед нею ворованные деньги, чтобы рассчитывать от меня на публичную казнь. Я не собираюсь дарить тебе посмертную участь народного героя-страдальца. Я даже не стану гноить тебя в Судейской башне, как бы мне ни хотелось растянуть твои страдания на годик-другой. Просто у ее стен слишком много ушей, слухи о твоей поимке сразу разлетятся по городу, и чернь начнет роптать. Но если ты вдруг бесследно сгинешь, уже через полгода никто о тебе и не вспомнит. Закон дешевого борделя: любовь, которую ты покупаешь за еду, кончается сразу же, как только кончается эта еда. И когда это случится, все подумают, будто ты залег на дно, как любой другой бандит, который вволю наворовал и решил завязать со своим преступным прошлым. А теперь скажи: сколько народных героев ты знаешь, которые закончили свои дни, живя под чужой личиной и транжиря втихую награбленное добро?… То-то и