я уже знаю, – снова посмотрел на Шурку Лера, – а четверть и фунт что обозначают?
– Четверть – это 210 килограмм, – пояснил Захарьев. – А фунт без каких-то нескольких миллиграмм равен 410 граммам.
– Что же это получается, – посмотрел на друга Лера. – 210 килограмм ржаной муки можно купить за 3 рубля, а 70 с хвостиком сантиметров холста всего за 5 с половиной копеек?
– Верно.
– Тогда 410 грамм чая стоят 4 рубля, а оброк на год – 5 рублей?
– Ага, – кивнула Варя.
– Ты в какой школе учишься? – обернулся к ней Лера.
– Ни в какой, – пожала плечами девушка. – У нас и школы-то нету. Но сказывают, что де указ вышел и что совсем скоро в уезде малое училище откроют.
– Кто же тебя тогда так здорово считать научил?
– Батюшка мой – Никифор Варсонафьевич.
– А он откуда знает?
– По младости лет взяли их в услужение к лекарю старой графини. Весьма добрый господин были. Они моего батюшку и счёту, и письму выучили, и всяким докторским премудростям. И матушка моя Прасковья Митрофановна врачует, но она от матери своей, от бабки Меланьи, сию премудрость ведает. Всякую траву знает – для чего и от какой хвори спасает.
Услышав это, Шурка расплылся в улыбке.
– У меня мама тоже травница, – посмотрел он радостно на Варю, которая после такого сообщения стала для него вообще как родная.
К тому времени сад закончился, и они вышли к воротам господской усадьбы. От ворот в стороны, огибая яблоневый сад, уходили под прямым углом две просёлочные дороги.
– Эта вот в уездный город ведёт, а эта в наше сельцо, – показала Варя на дорогу, ведущую туда, где теперь едва слышно пел женский хор.
Неожиданно со стороны сельца донеслось ржание лошади. Девушка в тревоге обернулась. Из-за поворота дороги показалась двуколка[7].
– Ой, – схватилась Варя за щёку, – подпоручица едет, мне обратно пора.
– Кто-кто? – не понял Шурка.
– Жена нашего барина, – пояснила она. – Весьма строгая.
– А чего подпоручица в вашем сельце делала?
– Не в сельце, – девушка отобрала у Леры лукошко. – Она под садом стояла. Слушала, чтобы мы пели исправно и ягоду хозяйскую скоро убирали. Потому и петь принуждает, кабы малину да смородину не в рот клали, а в лукошко.
Сказав это, Варя нырнула обратно в заросли сада.
– Прощайте, барчуки, – поклонилась.
Поклонилась и только тут вспомнила, что на ней не крестьянское платье, а господское – шёлковое.
– Ой, – побледнела она, – пропала я совсем.
Шурка хотел было перейти через дорогу и дотронуться до неё хлыстом, но к воротам уже подъезжала лёгкая двухколёсная коляска, в которой в величественной позе восседала полнотелая тётка. За густыми кустами Варя ей была не видна. Стараясь не выдать свою новую знакомую, Захарьев подхватил из дорожной пыли крохотный камушек и зашвырнул его, будто играючи, в сад.