поскольку люди в нём жили бедные, редко какое окно было снабжено занавесками. Во всех квартирках горели свечи: небогатый ремесленный люд ужинает, как правило, поздно.
Наблюдать, как живут и что делают бедняки – занятие скучное, но те трое, что раздвинули тяжёлые портьеры в тёмном окне, занимались именно этим. Впрочем, их интересовала только одна квартира и только один жилец – на втором этаже.
– Сколько их? – вполголоса поинтересовался один из наблюдающих, глядя на смутные маленькие силуэты.
– Четверо, – ответили ему полушёпотом. – Главный – монах, к которому прислали гонца из Америки. Второй – этот самый гонец. Он сейчас должен уйти. И двое в прихожей – беглые матросы. Много лет плававшие, много раз битые. Прячутся у монаха, кормятся у него, и по его приказу любому пришедшему в дом свернут шею.
– Серьёзные люди.
– Да. Сам монах – в следующей комнате, вот он, видите? Всё его имущество, – и документы, и деньги, – в сундуке под кроватью. Значит, расплачиваться он будет именно там.
– Кто рассчитывал полёт портфунта?
– Я. Высоту их подоконника измерил ночью шестом. Высоту нашего – каболкой с привязанным грузом.
– Баллисту на этом расстоянии испытывал?
– За городом, дважды.
– Если всё-таки портфунт окажется тяжелей или легче, и не влетит в наше окно, а ударит в стену?
– Я подберу, – подал теперь голос и третий. – Лошадь готова. Но всё же лучше, если деньги сразу попадут к вам, радж.
– Сам на это надеюсь. Но всё зависит от баллисты…
– Вот он! – перебил их второй собеседник. – Гонец! Вот, выходит!
– Не вижу, – признался радж. – Ночь тёмная, глаза старые.
– Идёт вдоль дома. Да, в сторону трактира «Уютный угол», там у него каморка под крышей.
– Что-ж, хорошо. Бали, ступай прямо сейчас. Пусть матросы подумают, что это их гонец по какой-то причине вернулся. Лучше, если дверь сразу откроют, без лишних объяснений.
Бали отпрянул от окна, подхватил лежавший в углу тяжёлый мешок, вскинул его на плечо и, выскользнув за дверь, неслышно ступая, заспешил вниз по лестнице. Спустя несколько мгновений он уже мчался, пригнувшись, через пустырь по направлению к «доходному дому».
– Через четыре минуты я с лошадью буду внизу, у стены, – торопливо сказал второй и тоже поспешил вниз.
Оставшийся в одиночестве радж сдёрнул, порвав шнурок, и сбросил на пол портьеры, широко распахнул створки высокого окна – и тоже вышел.
Пригнувшись, ступая мягко, неслышно, он пересёк пустырь, приблизился к старому дому, перешагнул неглубокую вонючую канаву, в которую местные обитатели выливали нечистоты из окон, встал вплотную к стене и здесь совершил несколько неожиданных, но вполне объяснимых действий. Он распахнул тёмный, доходящий до колен плащик, снял с плеча смотанную в бухту верёвку с часто навязанными на неё узлами, положил к ногам. (Едва слышно звякнула о камень привязанная к верёвке маленькая, с остро наточенными крючьями «кошка».) Затем, чуть присев, выхватил из скрытых в рукаве ножен длинный прямой нож, провернул его, словно фокусник, в пальцах, и вернул в ножны. Из второго рукава выхватил второй нож и проделал ещё раз то же самое. Достал из-за спины скрученную в тугой валик небольшую циновку, поставил её торчком, прислонив к стене. И присел возле стены сам, – присел и замер, едва-едва освещаемый светом окон второго этажа.
В ту же секунду в дверь на втором этаже постучали.
– Вернулся! – вскочил с ветхого, продавленного кресла приземистый широкоплечий матрос в рваном нижнем белье.
– Должно быть, забыл что-то, – в тон ему откликнулся и встал с кушетки второй, с волосатой грудью и обвисшим животиком.
– Я открою, – сказал крепыш и, клацнув запором, толкнул дверь.
Толкнул – и, непроизвольно икнув, отшатнулся. Вместо ожидаемого гонца быстро шагнул в комнатку очень молодой, худенький, с чёрным лицом человек. Не издав ни звука, пришедший пробежал через комнатку к следующей двери, распахнул её и без приглашения ввалился внутрь. Перед глазами остолбеневших матросов мелькнул лишь серый объёмный мешок.
Беловолосый, средних лет монах, в снятой с плеч, откинутой назад и свисающей с пояса сутане, с намыленным для бритья лицом, уронил на пол бритву и освободившейся рукой испуганно перекрестился.
– По делу, о котором вы хлопочете у бишопа[1]! – торопливо сказал пришелец, и, схватив стоящий у стола стул, переставил его к стене и сел – лицом к двери, к вбегающим уже разъярённым матросам, и мешок выставил перед собой, словно щит.
Почти четверть минуты все молчали. Наконец монах, наклонившись, поднял бритву, машинально провёл щёчкой лезвия по ладони. Переспросил:
– У бишопа?
– У бишопа, – подтвердил чернолицый юнец.
– О монастыре?
– О монастыре.
– Вы ловко вошли в моё жилище, – после паузы снова сказал монах.
– А вы ловко