а в потёртом котелке привычно постучал каблуками о порог, сбивая налипшую грязь, и шагнул в темноту.
Переступив порог, Александр Щетинин ощутил, как его окутывает затхлый аромат конторы: пыль, осевшая на пожелтевших страницах, прелый дух архивной бумаги и въедливый смрад застарелого табака, витавший в воздухе. Узкое помещение с низкими потолками, выкрашенное в цвет несваренного кофе, выглядело так же, как и вчера, как неделю назад, как месяц назад. Всё та же массивная конторка у окна, заваленная папками и черновиками с неразборчивыми записями. Жесткий стул, на котором не усидит ни один порядочный клиент.
Щетинин провёл ладонью по грубой ткани шторы – влажной, липкой, как осенний туман. За окном фонари чахли в густой мгле, их свет тонул в лужах, искажая двор, как в кривом зеркале. Предрассветная тьма Петербурга обволакивала мир за окном, густая и холодная. Моросящий дождь, едва слышный, но настойчивый, покрывал стёкла тонкой водяной пылью, заставляя редкие фонари расплываться призрачными ореолами. Конец октября дышал ледяным ветром, проникающим в щели рам, напоминая о скорой зиме.
– Унылая пора! Очей очарование! – саркастично хмыкнул Щетинин. – Черт бы ее подрал
Он снял промокший плащ с угловатых плечей, бросил его на вешалку, которая слегка качнулась, угрожая рухнуть. Снял шляпу, обнажая темные спутанные волосы с пробивающейся сединой, что пробивалась серыми нитями. Затем привычным движением раскрыл верхний ящик стола, достал початую пачку “Северка” и, щёлкнув спичкой, со вкусом затянулся. Щетинин выдохнул дым, глядя на свои руки – жилистые, с пожелтевшими от табака пальцами. Лицо, что отражалось в жестяной пепельнице, было угловатым, с глубокими морщинами у глаз и седеющей щетиной, что покрывала впалые щёки. Среднего роста, в поношенном сюртуке, он выглядел так же устало, как эта контора.
Вонючее марево заволакивало пространство, словно туман над болотом, смешиваясь с мраком, что угнездился в углах крошечной комнаты. Мужчина скользнул взглядом по стрелкам часов. Рабочий день. Ещё одна капля в море безысходности.
Над столом криво висела карта Петербурга, изрядно потрёпанная. Её углы были намазаны клеем, липким и бесполезным, и всё равно сворачивались. В центре карты темнели жирные пятна от пальцев. В нескольких местах карту кто-то проткнул булавками, отмечая важные точки, но теперь она выглядела скорее как память о старых делах, чем как инструмент.
В дальнем углу стоял сейф – небольшая железная коробка с потертыми углами и тугой ручкой. Щетинин редко пользовался им, потому что денег, достойных запирания, в конторе не водилось. Внутри лежали старые дела, наган, несколько пистолетных патронов к нему и бутылка “Смирновской №21”.
Из-за плохо прикрытой форточки сквозняк шевелил пожелтевшие бумажные ленты на свёртках дел, свистел в щели двери. Где-то внизу, во дворе, кашлянул дворник, слышно было, как кто-то ругнулся, наверняка поскользнувшись на мокром булыжнике.
Щетинин стряхнул пепел в тяжелую жестяную пепельницу, уже полную огарков. Ещё одно утро, ещё одна работа. И, как всегда, без уверенности, что закончится этот день лучше, чем начался.
Ещё одно утро, ещё одна работа. Он уже потянулся к “Смирновской”, когда тишина старой конторы разорвал стук в дверь. Нерешительный, негромкий, но отчетливый удар по хлипкой двери. Такой, каким стучат люди, не уверенные, стоит ли им вообще входить.
Щетинин поднял голову, стряхнул пепел с папиросы в жестяную пепельницу и лениво бросил:
– Открыто.
Дверь чуть приоткрылась, затем шире. В проёме замерла женщина.
Она не была молода, но и старой назвать её язык бы не повернулся – лет двадцать пять, может, чуть больше. Лицо тонкое, с высокими скулами и правильными чертами, но усталость уже оставила на нём свои метки – легкие тени под глазами, тонкие морщинки у уголков губ. Губы крепко сжаты, словно она привыкла держать всё в себе.
Волосы тёмно-русые, гладко зачёсанные назад и собранные в узел на затылке, без лишних украшений. Только простая шпилька. Словно ей и хотелось бы подчеркнуть свою красоту, но обстоятельства не позволяли.
На ней было искусно перешитое платье из добротной шерсти. Приталенное, с аккуратным застегнутым воротничком и перламутровыми пуговицами, оно выдавало умелые руки, но и стесненные обстоятельства. Поверх платья – поношенное, но крепкое пальто не по размеру. Перчатки, связанные с удивительной тщательностью, но не кожаные, говорили о том же: талант и бедность шли рука об руку.
Она нервно покачивалась с пятки на носок, судорожно сжимая в дрожащих руках потертый ридикюль. Невысказанное словно комом стояло в горле.
Щетинин окинул её взглядом, выпрямившись в кресле. Его худое лицо, с резкими скулами и седеющей щетиной, казалось вырезанным из старого дерева. Тёмные волосы, спутанные под котелком, выбивались на лоб, а усталые глаза, глубоко посаженные, смотрели цепко, несмотря на мешки под ними.
– Проходите, – сказал он, указывая на стул. – Не трону.
Женщина шагнула вперёд, но садиться не спешила. Вместо этого прижала сумочку к груди и наконец заговорила, но голос её был робкий, словно у испуганной