пыталась понять, стоит ли и вправду лицо отбеливать или же не надо, раз она все одно в свете не появится – без мужа-то неприлично – были прерваны баронессой Козелкович. – Госпожа ведьма… разрешите вас, если возможно сие, на беседу пригласить… прогуляться… право слово, не понимаю, к чему нас было тащить в этакую рань, если корабли все еще грузятся?
Вот у баронессы зонтик имелся. Полупрозначный, отделанный по краю кружевом, украшенный шитьем и даже парой шелковых лент, которые свисали, дразня ветер. Аглае вот тоже захотелось с этими лентами поиграть.
Самую малость.
– Слушаю вас, – вставать не хотелось, но Аглая была хорошо воспитана, и поэтому встала. И с баронессой пошла. Недалеко. Далеко уходить не стоит, а то Эльжбета Витольдовна вновь станет хмуриться.
Может, даже скажет, что Аглая позволяет себе лишнего.
Так она про Мишаньку… но сказала и замолчала. Аглая все ждала, ждала, когда же её по-настоящему ругать станут. Или, быть может, даже обвинят в неправомерном использовании силы. Или еще в чем-нибудь. Она мысленно даже приготовилась нести тяготы суда, но…
Никто и слова больше не сказал, будто бы… будто бы так оно и надо, чтобы из мужа девица какая-то… нервная до боли девица. У Мишаньки-то и прежде характер был непростой, а ныне вовсе испортился. Оно, конечно, и понять можно, все-таки сильнейшее душевное потрясение, но зачем верещать-то так?
И в волосы вцепился еще.
Ругался матерно, а девице матерно ругаться вовсе не к лицу. Аглая так и сказала. А он… она… в общем, пришлось вновь усыпить. И верно Эльжбета Витольдовна решила, что спящим его в Китеж проще доставить. А там уже, в Китеже, и решать надо, что делать.
– Знаете… к стыду своему, я право слово полагала, что ныне ведьмы совсем уж не те. Матушка моя вот сказывала, что в прежние времена ведьмы на многое способны были… – баронесса Козелкович шла неспешно, глядя прямо перед собою, и люди, которым случилось встретиться на пути её, сами расступались.
Вот у Аглаи никогда не выходило так.
Или… может, прав Мишанька? Баронесса – она из благородных, это чувствуют, тогда как сама Аглая, сколько ни учи, все одно селянкою останется.
– Но вы меня удивили. Поразили в самое сердце, – рука в кружевной перчатке с обрезанными пальчиками коснулась груди.
– Извините, – сказала Аглая, чувствуя, как заливается краской.
Она ведь, право слово, не специально.
– Ах, милая моя… бросьте… мужчины порой совершенно невыносимы! Так и хочется иногда взять и… превратить их. Его… – взгляд баронессы остановился на бароне, который о чем-то беседовал с Нормудом, сыном Асвуда. – Только не в девицу… потом думай, что с этой девицей делать. Да и то, ваш-то помоложе будет, его при удаче и замуж пристроить можно. А мой? Нет, не в девицу…
– В жабу? – предположила Аглая.
Баронесса задумалась, но ненадолго.
– Нет, пожалуй. В жабу, пожалуй, тоже не стоит. Жаба – это как-то… неблагородно. А он все-таки барон.
– Тогда олень? Олень – это в достаточной степени благородно? – поинтересовалась Аглая, чувствуя, что… нет, она вовсе не собирается