Он здесь больше не работает, – ответил юный девичий голос.
Карагай как стоял, так и рухнул на стул, как будто на него откуда-то с крыши свалилась шапка снега. В это мгновение он словно упал с той высоты, на которой в последние годы витал, не замечая разницы между мечтами и реальностью. Теперь бренная земля напомнила ему, как тонок лёд, по которому он ходил. Только сейчас он по-настоящему осознал: ту газету, которой они посвятили долгие годы жизни, у них походя отняли с помощью ничем не примечательного чемодана с долларами. Всё, что казалось значимым, исчезло в водовороте банальности, прикрытой холодным расчётом.
Но это было лишь началом. Второй звонок оказался настоящим ударом, сокрушившим его окончательно. Юрий К-ло, стараясь держать себя в руках, едва сдерживая раздражение, сообщил Ивану нечто такое, от чего душа у него в изнеможении застонала.
– Женя в онкодиспансере, – с трудом выдавил из себя экс-обозреватель «Шахтерской правды», точно каждое слово отнимало у него почти все силы. – Он умирает…
Это сообщение врезалось в сознание Карагая, как приговор. Иван понял, что в его жизни теперь навсегда останется чёрная метка: провокатор с пером, из-за которого погиб коллега и друг. Эта мысль была невыносима, но реальность не давала выбора.
В тот же день, собирая остатки мужества, Карагай отправился в онкодиспансер.
Огромное серое строение встретило его тем самым запахом антисептиков, который всегда вызывал у него лёгкий приступ ностальгии – ведь именно так пахла его жизнь, когда он, будучи подростком, проводил недели в больничных коридорах. Теперь же этот запах казался предвестником чего-то гораздо более страшного. Он брёл по длинным коридорам, словно по бесконечному лабиринту, созданному специально для того, чтобы человек забыл, зачем он пришёл, и утратил надежду на выход.
Евгений лежал на койке с книгой в руках, напоминая человека, не подвластного смерти. Его загорелое лицо оставалось знакомым, хотя и было сильно осунувшимся, а его большие усы всё так же торчали вперёд, как у старого военного. Казалось, что болезнь только слегка коснулась его, не в силах окончательно сломить. Но когда Долганов повернул голову к Ивану, в его глазах была смесь прозрения и смирения – того, что присуще лишь людям, принявшим неминуемость своего ухода.
– Привет, – произнёс Евгений слабым, но всё же знакомым голосом. Он начал вставать с кровати, но это было больше похоже на трепетание листа на ветру. – Ты наконец-то решил навестить старого дурака.
Они прошагали к окну, сквозь которое косые солнечные лучи заливали палату каким-то сюрреалистическим светом, словно всё это происходило в мире иной реальности, где ничего не было настоящим. Ивану хотелось сказать что-то важное, но слова застряли где-то глубоко в горле.
– Прости, что не пришёл раньше, – сдавленно произнёс он, чувствуя, что эти слова ничего не изменят, но не в силах удержаться. – Я… просто не знал, как с этим справиться.
– Не извиняйся, – слабо махнул рукой Евгений. – Я сам не знал, как с этим справиться. Вот рак и нашёл, за что ухватиться. Курение, стресс, всё как у всех…
Карагай судорожно кивнул, пытаясь найти в этих словах хоть какую-то утешительную мысль, но вместо этого обнаружил лишь пустоту.
– А система добавила своего, – тихо промолвил он, словно в этом заключалась хоть какая-то правда, способная всё изменить.
Усевшись рядышком на край кровати, они замолчали. За этим молчанием угадывалось нечто более серьёзное, чем просто разговор о болезни – в нем вдруг возникло пространство для вопросов о жизни и смерти, о том, что было и что ещё может быть.
– И что ты теперь будешь делать? – неожиданно спросил Евгений, его голос стал твёрже, словно он возвращался к своим мыслям. – Газеты больше нет. Старой редакции больше нет. А мне осталось, говорят, совсем недолго… Тебе, Ваня, лучше тоже уйти, как и остальным. Уехать.
– Куда уйти? Как – уехать? – не понял Иван, сжимая кулаки, как ракетку в трудные минуты матча. – Я же уже уволен, ты же сам мне расчет выписывал. Мне больше не откуда уходить.
– Я не о том, – ответил Евгений, его глаза блеснули тревогой. – Здесь больше нет независимой прессы. И не будет. Тебя затянут в эту трясину, и ты не заметишь, как это произойдёт.
– Но я не могу, как зайчик-попрыгайчик, со всех ног броситься бежать от них. Это сильнее меня, – Иван сжал кулаки ещё сильнее, словно от этого зависела его судьба. – Ты ведь сам говорил, что журналистика – это борьба. И если не мы, то кто?
Долганов вздохнул, долго смотрел на пустую стену, будто видел там нечто такое, чего не видел никто.
– Борьба, – тихо повторил он. – Да, когда-то я тоже верил в это. Но сейчас… Сейчас я вижу, что это не война, где можно победить. Это болото. Ты уже в нём, Ваня. И оно тебя затянет.
Карагай почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Он понимал, что друг прав, но признаться в этом не мог.
– Если я остановлюсь сейчас, – с трудом произнёс он, – что тогда останется от того, что мы сделали?
Евгений едва заметно улыбнулся, и в его глазах на миг блеснула