наказал называть кухмистерскую вместилищем божественных ароматов. Так и сказал: «Вместилище». Фрол запомнил.
Войдя в полное, как было ранее сказано, божественных ароматов помещение, Фрол увидел обычно суетливую, но нынче бездвижно сидящую кухарку Авдотью с опухшим лицом и раззявленным в немом плаче ртом.
«Вот ведь бабы!» – недовольно подумал Фрол и громко приказал подать ему крепчайшего чаю с сушками, добавив строго, что после чая ему немедля следует направляться обратно к барину помогать одеваться к завтраку.
– Какого чаю?! – взорвалась Авдотья, воздев к небу свои красивые, полные, словно две половины небесного светила, как выразился бы поэт, руки.
– Крепчайшего! – нахмурился Фрол и решительно встал из-за стола.
– К какому барину?! Повесился твой барин! Записку еще написал. На столе валялась. И собаку свою повесил. Сначала собаку, а потом са-а-ам!
– Дура! Я был у него только что!
Тут, как пишут в старинных романах сочинители, на Фрола снизошел свет ясности и понимания, сорвав, так сказать, все покровы тайны. Старик внезапно задохнулся, взвыл почище дуры Авдотьи, покачнулся и рухнул на чисто вымытый хорошо вышколенной прислугой стол.
Суфражистка Оленька.
– Хочу, маменька, быть суфражисткою, – пухленькая, обычно улыбчивая Оленька, сейчас отнюдь не улыбалась. Она была решительна и строга.
– Кем, кем, ангел мой? – Софья Савельевна удивленно подняла брови, оторвавшись от вышивания сложнейшего узора на подушке-думочке, что задумала подарить супругу своему в честь его именин, которые приходились в аккурат на Иванов день. Надо отметить, что Софья Савельевна была искусной вышивальщицей, славившейся на всю губернию.
– Суфражисткою, – повторила Оленька и ножкой топнула, – какая Вы, маменька, право слово, непонятливая! Все об узорах и подушках своих думаете! А я хочу штаны носить и волосья остричь.
– Побойся бога, душенька, суфражистки штанов не носят. Они ходят толпами и кричат разное, но в платьях.
– И я буду кричать разное, – насупилась пламенеющая щеками душенька, – но в штанах. И волосья отстригу, будете знать.
– Голубушка моя, не волосья, а волосы, – с ангельским терпением поправила дочь Софья Савельевна. А про себя с горечью добавила: «И зачем мы только держали эту Эмильку гувернантку? Ничему толковому Оленьку обучить не смогла!»
– Ах, оставьте, маман! Вы закостенели! Как хочу, так и буду говорить! – продолжала возгораться Оленька.
– Отчего же ты сердишься, свет мой? – Софья Савельевна с сожалением отложила свою работу, понимая, что, если вступило в голову ее дочери, – кто ж ее замуж-то возьмет, такую упрямую и бестолковую?! – то Оленька будет стоять на своем, пока вся не пойдет пунцовыми пятнами, – и не закостенела я. Отчего ты так говоришь? Только про штаны лишнее. Барышне в штанах уж никак нельзя.
– Конечно, Маньке бесноватой вон можно, а мне нельзя! – уже со слезами воскликнула барышня.
– Манька