Дмитрий Мережковский

Александр Первый


Скачать книгу

приеду к вам и надеюсь видеть вас уже здоровой. Государыня целует вас. Медальон с ее портретом почти готов, я сам привезу его вам. Храни вас Бог.

11 марта 1824 г.С. Петербург»

      Это письмо государя, написанное по-французски, передала Софье старая няня Василиса Прокофьевна. Когда Софья прочла его, ей захотелось плакать.

      – Ну хорошо, ступай, – проговорила она, едва удерживая слезы.

      – Лекарство принять извольте, барышня!

      С решительным видом Прокофьевна взяла склянку с лекарством и ложку.

      – Не надо, оставь. Потом. Сама приму… Ступай же!

      – Давеча не приняли и теперь не хотите!..

      – Ах, няня, няня! Господи, какая несносная… Да ступай же, говорят тебе, ступай!.. – прикрикнула на нее Софья, и слезы детского упрямства, детской обиды задрожали в голосе.

      Но старушка не уходила и, налив лекарство в ложку, продолжала ворчать:

      – Доктор небось велел аккуратно, а вы что? И маменьке обещали, и папеньке…

      Поднесла к самым губам ее ложку.

      – Сейчас принять извольте.

      Ложка дрожала в старых руках, вот-вот расплещется. Когда Софья представила себе, что проглотит мутно-желтую густую жидкость с отвратительно-знакомым вкусом, вкусом болезни, ей показалось, что ее стошнит. Склоненное над нею, с поджатым, ввалившимся ртом, сморщеннее лицо старушки, назапамятно-родное, милое, все, до последней морщинки нежно любимое, вдруг сделалось ненавистным, тошным, как вкус лекарства. Ей казалось, что она больна не от болезни, а от няни, от мамы, от доктора, от Шувалова, от всех, кто к ней пристает, мучит ее. Злобно оттиснула протянутую руку. Ложка упала на пол, лекарство пролилось.

      – Матерь Царица Небесная! – взахалась Прокофьевна. – Ковер залили! Ужо Филатыч увидит… Что же это такое, Господи? Что за ребенок! Ни лаской, ни сердцем! Погоди-ка, сударыня, вот ужо скажу папеньке…

      «Какому папеньке?» – подумала Софья. Няня называла когда-то Дмитрия Львовича папенькой, теперь – государя, а прежнего папеньку – дяденькой или просто барином, его превосходительством; только иногда путалась и стыдилась. Разве она маленькая? Разве не знает всего? Чего ж стыдиться? Два так два.

      Старушка вышла. Слава Богу, теперь можно подумать, поплакать. Но только что уселась поудобнее, поджала под себя ноги, закуталась в старенький нянин платок и начала думать – послышались старческие, шаркающие шаги. Прокофьевна вернулась с полотенцем. Кряхтя, опустилась на колени, вытерла пол и опять начала наливать лекарство в ложку. Софья вскочила, вырвала у нее склянку, бросила ее в камни – бутылка разбилась вдребезги, лекарство зашипело на горящих угольях, – и закричала, затопала:

      – Вон! Вон! Вон!

      – Воля ваша, Софья Дмитриевна, а только как заболеете опять, сляжете – хуже будет. Бог вам судья, не жалеете вы папеньку.

      – И не жалею, и заболею, и слягу и умру, умру, подохну. И пусть. Так мне и нужно. Оставьте меня, оставьте! Ради Бога! Не мучьте. Не могу я больше не могу. Уходи же! Уходи! Уходи!

      Бросилась лицом в подушку, зарыдала, худенькие плечи задергались от разрывающей