с бабушкой, всё время, и в поезде, и на пароходе, вяжущей голубой чулок. Немец-турист в тяжёлых альпийских ботинках, шляпе с пёрышком и дорожной котомкой за спиной. Недовольно грызёт папиросу некто в сером. Судя по огромным ногам и “Таймсу” в руках, – сын туманной Англии. Русских мало. Только мы с женой да две дамы, расспрашивающие отца Дионисия, капитана, про новости монастырские. Любезно склоняется суконный его клобук с золотым шнурком, венком лавровым и двумя финскими флажками.
– Раньше как будто не было у вас, отец Дионисий, такой кокарды?
Смеется монах:
– Заставили, матушка. Если, говорят, капитан, должен какое-нибудь отличие иметь. Ну и дали эти шнурки. Прихожу я к отцу игумену. Куда, спрашиваю, благословите прицепить кокарду? Цепляй, говорит, на клобук. К скуфье-то она не подходит…
Одна из соседок болезненно морщится, передвигая больную ногу. Мне страшно знакомо и это открытое, полное лицо, и эта палка-костыль с резиновым наконечником. Когда больная, сильно хромая, идёт к капитанской рубке, провожаю её внимательным взглядом… И годы испепеляющие, годы предельного могущества, годы безмерных падений и утрат молниеносно встают в памяти… Это – она. Анна Вырубова. Лучший друг последней российской императрицы…
Первой жертвой революционного шторма стала, конечно, она – “милая Аня”… Петропавловская крепость, Свеаборгская тюрьма, советские “Кресты”. Стремительно ушла в прошлое та, одно имя которой ещё так недавно во всех слоях русского общества, от крайне левых до крайне правых, вызывало злобу и насмешку. Теперь это искалеченная женщина с прежним певучим голосом. Часто замечаешь слёзы на этом заметно состарившемся лице. Глубокие тени под тускнеющими глазами. Ещё в 1915 году Вырубова-Танеева перенесла железнодорожную катастрофу, раздробившую ей ногу. Невольно вздрагиваю, глядя, как тяжело падает она на свой костыль, с трудом передвигая вывороченную на сторону ступню.
Ничего не осталось от прежней “милой Ани”… Одета она скромно, даже бедно. Старенькое платье, стоптанные туфли, вытертое пальто-дождевик…
Далеко впереди чуть вырисовываются контуры Валаама. Перебрасываясь редкими словами с Анной Александровной, с её матерью, с трогательной заботливостью укутывающей больную дочь, со словоохотливым капитаном, ищу глазами знаменитые купола “Святого острова”. Их пока не видно в розово-голубой дымке, встающей над Ладогой.
Уйдя от мирской суеты, отец Дионисий не потерял интереса к делам мирским. Он долго смотрит на меховой воротник жены и говорит, недоуменно разводя руками:
– Лето и – мех. Видно, это мода такая нынче. Сколько ни вожу на «Сергии» дам – все с мехами.
– Однако вы наблюдательны, отец, – говорит Анна Александровна из капитанской будки, куда загнал её поднявшийся ветер.
Монах весело поглаживает седеющую бороду.
– Двадцать лет изо дня в день плаваю на “Сергии”. Ко всему, матушка, присматриваюсь. Я тут, можно сказать, каждую волну изучил, а не то что меховые воротники.
Проплывает слева Никольский скит