демонов и подчиняли богов одними лишь словами, пусть и на миг.
Протолкнувшись через толпу, жадно глазевшую на безделушки у одного из прилавков, Фалазар увидел, что искал – вернее, кого искал, – и впервые за день улыбнулся.
Фалазар мечтал стать пророком.
Одним из тех, чьими устами говорят новые эпохи; из тех, кому подвластны шустрые и непокорные линии судьбы и рока.
Когда пал Вавилон – на его веку, после победоносного шествия Македонского, – Фалазар думал, что не сможет жить дальше. Город, величие которого он воспевал, перестал быть собой – позолота потускнела, а блеск небесно-голубых глазированных кирпичей иссяк, обратившись мхом и паутиной; семь городских врат неописуемой красоты навеки захлопнулись – не для людей, для богов. Глухой камень, фундамент домов, башен и храмов лишился души – остались только воспоминания, да и те постепенно тускнели. Вавилон обращался жалким призраком. Ненужным и неупокоенным.
Пророки давно воспели этот ужас – священные песни их глодали Фалазара, ведь он должен был сложить те пророчества, должен был увидеть крах своего города – неожиданный и катастрофический, пронесшийся ледяным ветром, что пробирает до костей; таков он, первый вздох нового мира – дыхание неровное, грудная клетка земли дрожит.
Но эта тайна Фалазару не открылась. И пусть вокруг твердили, что кончилось время великих героев, сладострастных любовников и седых мудрецов, он лелеял надежду о новом пророчестве – главном в его жизни и в судьбе целого мира.
Знал, как достичь мечты; сомневался, но знал. Оставалось найти нужные средства…
– Баалатон, сын Карфагена! – просипел Фалазар, остановившись у прилавка. – Если ты думал, что сможешь избегать меня, засим же знай, что судьба настигнет тебя, где бы ни прятался, как бы ловок ни был твой ум и как бы милосердны к тебе ни были боги…
Фалазар говорил сложно и замудренно, веря, что витиеватые слова смогут придать новых смыслов его речи, сделать ее тяжелее, аргументы – весомее.
– Если вы – моя судьба, то боги уже не милосердны ко мне, – карфагеняне, как давно понял Фалазар, не любили увиливать и говорили ровно то, что крутилось на языке, – исключения делали в тех случаях, когда от сказанного зависел исход сделки.
Фалазар, и без того вечно недовольный, нахмурился, ощутив себя постаревшим, казалось, на несколько десятков лет, и, решив не затягивать бесполезный разговор, кинул на стол мешочек серебряных монет.
Карфагенян, очевидно, оценил сумму. Фалазар знал, на какие рычаги нужно надавить, чтобы привести в движение механизмы души и рассудка, работающие отлаженно, как машины из кранов и веревок в плотницких мастерских; знал и давил без жалости.
– Чем обязан? – протянул карфагенянин, на всякий случай пока не прикоснувшись к мешочку.
– Тем же, чем и тысячам других приходящих к твоему прилавку, – Фалазар намеренно заговорил, как всегда, чуть нараспев, будто храмовый жрец. – Я хочу приобрести товар!
– И какую безделушку я могу предложить