дозу мавританского яда, закутываюсь в какой-нибудь древний нормандский стяг и галлюцинирую. Я вижу ее – она со мной, я знаю!..
Утром перед гольфом я бросаю взгляд на свои записи – опять все то же: все эти Кемпбеллы, Фукатосси, Эйнштейны, ваши, дорогой мой Великий-Салазкин, умопостроения, мои собственные конструкции – и все это, переплетаясь, влечет мысль к цели, к нашей желанной Дабль-фью, а в конце вместо желанной – свистящая дырка, глазок в вечность. Как это прекрасно, мой друг. Похмелье, разочарование, отчаянье, кофе, гольф! Как это великолепно!
– Позвольте уж не согласиться, Эразм Теофилович, – нервно не соглашался Великий-Салазкин, бегая по апартаментам, нюхая цветы и флаконы, поглаживая на лету юное существо, путаясь в шторах, крича из разных углов. – Мне ваша хиппозная медитация не подходит, и дырку свою свистящую, свой глазок желточный ешьте сами!.. Вы уж меня, Эразм Теофилович, простите, но хоть я и ученик ваш и уважаю ваш сумрачный германский гений, но нам эта ваша фея, окаянная эта частичка Дабль-фью очень нужна не для любования, не для щекотания ума, а для пользы народам земли, и мы ее, заразу, поймаем и заставим что-нибудь делать – может, малярию лечить, может, бифштексы резать, может – допускаю! – вдохновлять творческий акт пожилого населения – в общем, не пропадет!
– Наивный материалист! – хохотал древний Громсон и открывал один за другим походные колдовские ящички. Глазам Великого-Салазкина открывались реторты, колбы, змеевики, тигли. Громсон напевал что-то пуническое, карфагенское и вместе с тем какой-то чарльстон.
– Глядя на вас, Эразм Теофилович, иной раз задумаешься – имеете ли высшее образование? – обиженно сморкался Великий-Салазкин в свой спасительный реалистический платочек.
– Черчеляменто! Гзигзуг бонифарра! Орилла экстеза хилионуклеар! – кричал на незнакомом языке древний гигант, развешивая по невидимым нитям комочки сморщенной кожи, птичьи лапки, фарфоровые непристойные формы, разные колобашки, сгустки, вздутия. Затем он освещал все это хозяйство фиолетовым лунным рефлектором и прыскал на Великого-Салазкина чем-то из пульверизатора (показалось вначале – близким, своим, магнитогорским «Тройным» одеколоном, оказалось – не то).
На глазах густели и разжижались моря, уходили в сумасшедшую перспективу стекляшки горных систем, хлористый водород героической симфонией в брызгах, в лиловом с окисью накате двигался на щемяще знакомую, родную и близкую биологическую среду. Как много опасностей вокруг нашей малой жизни! Все соединилось, взбухло, закипело… промелькнул и распался в бездонности сонм исторических эпох, и вдруг – словно павлиньим опахалом провели по лицу – сошлись сосновые неоэвклиды, и в паутинке сверкнул лукаво, тревожно-музыкально и нежно девичий зрачок Дабль-фью.
…Учитель смущенно скосил на ученика желудевое столетнее око.
– Ну-с, что скажете, Великий-Салазкин?
– И ничего вы мне не доказали, Эразм Теофилович. Ничего, кроме фикции, дыма, идеалистической