в широком смысле стали уделом самураев – от изучения конфуцианских и буддийских текстов до выездов на лошади и светского общения со множеством знакомых. Хотя императив вассальной преданности и сохранялся, но сама идея клана постепенно вытеснялась идеей семейства как хозяйственной единицы. Япония вступила в эпоху, которую можно сравнить и с западным Ренессансом, и вообще с любыми вариантами позднего феодализма. В этот период есть и бунты, и смуты, и сражения, но они уже не экзистенциальный вопрос существования строя, а аномалии, как бы предусмотренные самим строем. Если не будет врагов, то с кем сражаться. Но в позднем феодализме экономические интересы всегда могут брать верх, может наступать время без войн, время светских удовольствий и показного аристократизма.
Но такое спокойствие трудно совместить с этикой воина. Время мелочности, смешения обязанностей, высокомерия и коррупции чиновников, местных интересов и суеверий, наконец, прямого пренебрежения даже самыми святыми своими обязанностями – вот что такое эпоха позднего феодализма. Миямото Мусаси, будучи аскетом и учителем аскетизма, об этом не пишет прямо, он говорит, что его ничего не интересует кроме успеха идеального воина, но вот Дайдодзи Юдзан Сигэске развертывает панораму порчи страны и борьбы за новую высокую этику воинского сословия. Только эта новая этика может вернуть сословию уважение, и в конце концов, восстановить гармонию в стране.
Конечно, любой текст, написанный в такой период, несет на себе приметы романтической тоски по прошлому, подкупающей нас, современных читателей, особенно когда материал для нас экзотичен. Но если мы просто будем любоваться Японией и ее моральными достижениями, восхищаясь японским рыцарством, мы не поймем ни ту ни другую книгу до конца. Романтическая интонация, которую мы не можем не расслышать в обеих книгах, не должна заслонять от нас то, насколько не романтичны оба автора. Даже когда они едва различимо, но упорно хвалят старые добрые времена, это никогда не бывает патетическим превознесением героев прошлого, как в западной культуре, «богатыри – не вы». Это всегда повод сказать, что мы будем действовать еще лучше, что совершенства можно достичь здесь и сейчас, что времени нам всем дано не так много, но следя за собой всякий час и всякий момент, мы восстановим истинную духовную суть самурая. Это не приключения традиции, к которым привык западный мир, но та жизнь традиции, в которой всякое внимание к подвигу уже есть начало подвига, а самообладание может достичь такой невероятной тонкости, что сдвигает горы.
Миямото Мусаси (1584–1645) был самураем и, как мы бы сказали, стратегом. Тактические приемы его мало интересуют: в них всегда есть и бахвальство, и случайность, и показная дерзость. Но настоящий самурай – аскет, суровый к себе, следящий за любым своим помыслом, взвешивающий и уравновешивающий любое свое намерение. Он всегда идет по краю пропасти, и только чудесной силой поднимается вверх, к вершине боевых искусств. Вероятно, в западной культуре самый близкий к «Книге пяти колец» труд – это «Лествица» синайского монаха первой половины VII в. Иоанна. Иоанн Лествичник также требовал не доверять себе, потому что любой помысел может оказаться тщеславным, контролировать малейшие душевные движения, и все время идти над пропастью греха, поддерживая равновесие не отдельными усилиями, а напротив, неприязнью ко всем человеческим стремлениям, неизбежно пораженным грехом. Не просто ловкость, не просто умение балансировать и находить золотую середину, но особая щедрость духа, готовность принять самое невероятное, после которого любая вероятность будет односторонней – вот принцип такой аскезы. Поспешный шаг вперед не менее опасен, чем уклонение вправо или влево, потому что он выводит из равновесия, делает тебя податливым твоим же страстям, расслабляет и потому просто отбрасывает как что-то негодное. Смысл этой аскетики – не быть хорошим, даже не быть героем и подвижником, – но быть годным, понимая всякий раз, что твою годность не ты оцениваешь.
При всем различии перспектив аскетического христианства и японского буддизма общего в понимании пути немало. Как Иоанн Лествичник подводил итоги самоконтроля, созданного античным стоицизмом, и превратил самоконтроль в чудесное и страшное испытание себя, так и Миямото Мусаси подводил итоги традиционной самурайской бдительности, но превратил эту бдительность в способ постоянно подвергать себя проверке, исчерпывать себя, и только в этой мгновенной исчерпанности обретать новую жизненную энергию. Еще одно сходство между обоими аскетическими трудами – безгневие. Гнев – это всегда ложная надежда, попытка опереться на ярость, на оружие, на какие-то инструменты воздействия на других, на крик и кулак. Тогда как безгневие подманивает противника и наносит ему смертельный точнейший удар. Следя за противником, мы не перенимаем его привычки, но понимаем, где мы хозяева, а он – неблагодарный гость, неблагодарность которого мы должны разоблачить, показать, что хозяева и знатоки – мы, и мы должны всех научить сменять неблагодарность на благодарность.
Главная идея книги – умение владеть двумя мечами, длинным и коротким, и сражаться ими одновременно и есть вершина самурайской аскезы. Вероятно, Миямото Мусаси был единственным мастером такого боя: мало кто решался пытаться достичь совершенства в этом искусстве. Ведь оно требует не просто равновесия,