там капля, – шумно вздохнула Пелагея Никодимовна, – в жизни не видела, чтобы у людей столько к рукам липло.
– Я поставлю вопрос, но сомневаюсь, что ситуация изменится, – сказала Павлова сухо.
Срезав кожуру с последней картофелины, Элеонора отложила нож и взглянула на гору очисток. Картошка старая, помороженная, почти половина ушла в отходы, ничего удивительного, что повара тянут под эту лавочку.
– А раньше как, Пелагея Никодимовна? – спросила она, подходя к раковине.
– Как? – не поняла старушка.
– До революции? Тоже воровали?
Пелагея Никодимовна отмахнулась энергично, как от черта:
– Да господь с вами, Элеонора Сергеевна! Это ж позор какой!
– Что, нет? Не встречались разве вам такие случаи?
Павлова хмыкнула. Она, в линялом ситцевом платье и белой, как у богомолки, косынке, нарезала лук, орудуя большим ножом необычайно сноровисто и быстро. Лезвие стучало по разделочной доске весело, как дятел. Глядя на энергичные движения парторга, Элеонора вдруг почувствовала, что в этой скучной, с ног до головы пропитанной кислыми сталинскими догмами женщине где-то очень глубоко внутри тлеет страсть и опасность.
– Нет, бывало, что греха таить, – сказала Пелагея Никодимовна после долгого раздумья, – другой раз не удержится поваренок с голодухи, но так чтобы как сейчас, немыслимое дело.
– А если все же заводился такой воришка, как с ним поступали?
– Меня бог миловал, а в других домах кто как. Если не вразумляли, так увольняли, ибо зачем такое безобразие терпеть.
– Хорошо, я поговорю с вашими, гм, коллегами, – сказала Павлова.
Чуть-чуть прибавив огонек примуса под кастрюлькой, Элеонора отошла к окошку.
В окне виднелось высокое, хрустальное от первых заморозков небо, и грустные мысли ушли. Сегодня у Кости редкий выходной день, он выспался всласть, и скоро они все вместе пойдут на собачью площадку, где Петр Константинович с Ниной будут тренировать Полкана, а они с Костей – просто гулять. Смотреть в небо и молчать, потому что оба наговорились на работе.
– Поговорю, – повторила Павлова, – хотя к моей компетенции кухня не относится.
«Не относится, – усмехнулась про себя Элеонора, – хотя могла бы ты с марксистских позиций объяснить, почему у хозяина-эксплуататора воровать было стыдно, а у своего брата-трудящегося нет. В чем тут суть? Вряд ли разгадка в том, что при проклятом режиме все ели досыта и вопрос украсть или умереть не стоял ребром. Не будем идеализировать прежние порядки, хватало в Российской империи голодных и обездоленных, и далеко не все они сами довели себя до нищеты. Судьба могла быть к человеку очень жестокой, и воровство становилось единственным способом выжить. Таких людей, вынужденных брать чужое от лютой нищеты, жалели, но в целом кража считалась постыдным деянием. А теперь нет».
Вслух она этой крамолы, конечно, не произнесла. Уже достаточно наговорила, вмешавшись в разговор соседок.