я приложу все силы, чтобы помочь тебе обустроиться на новом месте – где угодно, когда угодно.
– Давайте просто спрячемся где-нибудь и заживем вместе. Оставьте мысли о мести – есть лишь мы. Я буду усердно работать. Я умею прясть пэкчо[3] и хорошо шью одежду. Скитания по свету мне тоже по душе. Давайте забудем обо всем, что было до, отринем наше прошлое и заживем – тихо.
– …Не могу, – мягко оттолкнул он ее от своей груди. – Прости. Я должен отомстить, обязан.
– Почему? Вы ведь можете погибнуть задолго до, и тогда я…
– Тогда давай отправимся в путь вместе, а как найдется подходящее место, останешься там. Умений, что ты упомянула, хватит для жизни.
– Но месть не вернет вам погибшую семью!
– Здесь похоронена моя жена.
Пиён в изумлении отпрянула от него. Рука ее ослабело соскользнула с него. Мусок взглянул на окровавленную заколку в своей руке, и лицо его наполнилось страданием.
– Это мой первый и последний подарок ей. Мы долго были вместе, но я так ни разу не преподнес ей ничего. Взять ее в жены было сложно – я любил ее, будто младшую сестру. Даже став ей супругом, я редко прижимал ее к себе. И понимал к тому же: мне поручено отправиться в дома Ёнъин-бэка и соблазнить тебя. А ей не сказал ни слова… Она умерла в обиде на меня и одиночестве. Не могу я позабыть обо всем и мирно зажить с тобой, пока ее хладное тело покоится в земле. И даже если мне придется заплатить за это своей жизнью, я обязан искупить пред ней свои грехи. И потому я не могу отказаться от мести.
– Ох.
Пиён вновь заплакала. Она плакала и плакала, пока не выбилась из сил настолько, что даже лить слезы больше не могла. Но стоило Мусоку извиниться бесцветным голосом, потеряла всякую надежду и заплакала вновь.
Когда они прибыли к ночлежке, что стояла особняком, и заселились в снятую комнату, стояла глубокая ночь. Хотя помещение было общим, они взяли два одеяла и устроились по отдельности. Пиён легла спиной к Мусоку, и слезы вновь покатились у нее из глаз. Подушка намокла. До сих пор не иссякли ее слезы! И даже плача, она пыталась сдержать свой смех. Она плакала по себе, по Мусоку, по его почившей супруге. Плакала по своей госпоже – никогда они больше не встретятся. А смеялась в бессилии. Грустный смех раздирал ее от ненависти: к себе – за то, что так легко влюбилась, к нему – за то, как прижимал ее к себе, хотя был в браке, к его жене – за то, что та и после смерти не отпустила Мусока. Пиён смеялась, плакала и ворочалась в постели, гоня свое неистовство прочь.
«Нельзя мне продолжать бродить с ним вот так», – думала она.
Пиён искусала губы в кровь. Не могла она и дальше быть для него обузой в пути. Но и в одиночку странствовать была не способна. Где ей было сыскать надежду и радость в странствиях без него? Он один освещал ей путь. Пусть у Мусока была супруга, пусть Пиён до сих пор было неловко, он все равно не покидал ее мысли. Ей хотелось разделить всю его боль.
Она украдкой повернулась на другой бок. Широкие очертания тела Мусока были различимы и в темноте. Пиён придвинулась поближе и, прижавшись к его одеялу, почувствовала, как он напрягся.