попыталась отступить, но ноги запутались в корнях; сознание будто потонуло в сладкой тьме. В руке я судорожно сжала кулон-оберег, последний материн подарок. Мурашки с липкой щекой поползли по затылку, но я не была сломлена – я привыкла быть среди чужих, я научилась выживать, вбирая в себя чью-то боль, как колодец влагу.
Девочка исчезла. Я осталась одна – в абсолютной, настойчивой, неотвязной темноте, где даже крик застрявшего в горле слова казался стыдом.
И тут я увидела…
Передо мной мягко полыхнула лунная трясина. Посреди неё – коряга, и под ней, в призрачной зыби, что-то ворочалось медленно и томительно. Я различила лицо – тонкие черты, обрамлённые водяными космами, глаза закрыты. Это была я. Мёртвая я.
– Не твоя ли тропа чужими тенями усеяна? – прошептало что-то внутри меня, и я, как заколдованная, потянулась к хилой, промерзшей руке. Тут вдруг – резкая вспышка, стук копыт, как будто кони, вспугнутые молнией, рвутся прочь из селения.
Меня всколыхнуло. Выросший рядом силуэт оказался Ратибором; он вбежал на поляну, схватил меня за плечи, крепко сжал, глядя в упор своими острыми глазами.
– В тебя какая кара вселилась? – шептал он сквозь зубы. – Ты зачем в лес одна пошла? С ума сошла?
Я молчала. Не могла. Лесок вокруг, как ошпаренный котёл, хрипел ветками. Где-то далеко девочка исчезала, её силуэт растворялся в измороси лунного света, будто растворяясь в его зыбкой дымке. Я едва смогла различить её в последний раз: взгляд исполненный того самого детского укора, что не забывается годами, ни с первого крика, ни с последнего вздоха.
А потом всё оборвалось. Я оказалась на границе между лагерем и чащей, в руках у Ратибора. Под ногами скользкая трава, хлопья болотной пыли на ладонях. Воздух вокруг гудел: то ли лес вопил над растерзанной жертвой, то ли в ушах у меня разливался страх, чёрный и вязкий, словно смола.
– Не отдавайся тем, что зовут, – выдохнул он, поворачивая меня к себе за подбородок. Его пальцы были горячими, живыми, и будто ставили между мной и ночной бездной неведомый щит.
Я всматривалась в его лицо – нехотя, осторожно, будто проверяя: живой ли. Там не было упрёка, только страх и гнев. Не за себя он боялся – за меня, хоть бы и против воли. Удивительно ли? Мне казалось, он не доверяет никому, кроме себя, только мечу и уставу. А теперь – вот, держит меня, едва не дрожит, как мальчишка, впервые осознавший, что жизнь хрупка: одно неверное движение, и ты увязнешь в этой трясине и во снах, и наяву.
Я попыталась отдышаться, ощупывая виски. Горло саднило, как после слёз. Мне вдруг захотелось уткнуться лицом Ратибору в плечо – не для спасения даже, а чтобы не видеть той чёрной зыби, которую я унесла внутри себя. Я взяла себя в руки, медленно спрятала дрожь в пальцах.
– Там… – мой голос был тонким, чужим, – кто-то водит меня. Как будто лес сам ожил. Это не простое наваждение, князь. Я видела… себя. Мёртвой.
Он вскинул бровь и крепче держал.
– Ты себя береги, – выдохнул он наконец, и в этой простой, грубой фразе