p>С семьей этой мне довелось познакомиться во время моего пребывания в городе Мехико-Теночтитлане и нас до сих пор связывает теснейшая и нежная дружба.
Из главы “Хуана” можно узнать кое-что о мексиканских традициях. Например, о Рождестве, к которому в Мексике готовятся основательно, особенно в кулинарном отношении. Почти на всех кухнях и кухоньках что-то жарится, парится, тушится и варится в сладкой надежде, что выйдет несказанно аппетитно. В одних семьях готовят бакалао (треску), в других – ромеритос с моле, (мексиканская травка с вялеными креветками в шоколадном соусе. Правда не совсем в привычном нам шоколадном, а ядрено- остро шоколадном), в третьих – рождественскую индейку, в четвертых еще что-то удивительное, а в пятых – все это одновременно или вообще ничего. Помимо этих блюд варится рождественский пунш, готовится сладкий фруктовый салат и еще куча всяких вкусностей. Все зависит от существующей в семье традиции и, безо всякого сомнения, от пузатости кошелька.
А еще можно узнать, как мексиканцы готовятся к дню приходу волхвов, который приходится на 6 января.
Хуана и рождественский гусь
Хуана, родом из далекой мексиканской деревни, уже два месяца жила у тетушки. Семья готовилась к торжеству, апогеем которого должен был стать рождественский гусь (по правде говоря, это была индейка, но Хуане нравилось называть ее гусем, по причине самой ей непонятной). Гуся тетушка покупала за две недели до торжества в мясной лавке “Алисия” в центре города Мехико-Теночтитлана. Лавка эта невероятно славилась рождественскими индейками. Или гусями – как душе угодно.
Облюбовав достойного гуся, тетушка деловито за него расплачивалась. Взвалившись на дядюшкин мясистый хребет и преудобно там устроившись, гусь катился на нем до самого дома. Дядюшка сопел и кряхтел, но достойному гусю было хоть бы хны, он будто примораживался к дядюшкиной горбине. Пот заливал уже почти стариковские крошечные и вечно красные то ли от приятельских отношений с Бахусом, то ли от грустных воззрений на жизнь глазенки дядюшки. Если бы у гуся была шея, а на ней моталась бы голова, то он, заглянув в очи сии, непременно бы удивился их мелкости. Но голова и шея у гуся напрочь отсутствовали и ему никак не суждено было возгордиться. Гусь был замороженным, а в таком виде горделивые мысли вряд ли случаются. В замороженном состоянии, как известно, не случаются никакие мысли.
Хотя это и не факт.
Волоча на себе гуся до автобусной остановки, дядюшка беспрестанно останавливался, утирал мягонькой серенькой фланелевой тряпочкой кофейного цвета лысину, шею и лицо, пристраивал немедля десятикилограммовую тушку то на какой-нибудь приступочке, то на лесенке, то на камушке, но никак не на самой земле, поскольку зоркий тетушкин глаз, обмахивавшийся дешевеньким кружевным кремовым веером, впивался в него намертво, препятствовал приземлять тушку куда не положено по причине чрезвычайной микробности голой почвы или асфальта города Мехико-Теночтитлана.
По приходу домой было неочевидно, чья тушка была более безжизненна: дядюшкина ли или же гусева. И одному богу было известно, как дядюшка из года в год добирался до дома с гусем, а не с инфарктом. Хотя надо отдать должное самому виновнику этих событий – восседал он на дядюшке всегда смирно и достойно, стараясь ничем не побеспокоить хозяина хребтины.
Гусю выделялось почетное место в морозильнике, где он и просиживал полторы недели, а именно до 21 декабря. Утром указанного дня перелазил он на нижнюю полку. На следующее же утро, 22 декабря, он перебирался на стертый от бесконечных трудов, выложенный на манер шахматной доски желто-коричневый небольшой кафельный кухонный столик, и, восседая там, весь божий день был свидетелем всего происходящего на кухне. А происходило там много чего занимательного и ужасающего одновременно.
От чего особенно стыла в жилах кровь у размораживающегося гуся, так это от присутствия огромной хищной пятнистой зверюги, которая напоминала ему одного соседского кота, который в прежней жизни гусевой частенько проведывал деревенскую домашнюю птицу.
Однако к ночи достойный гусь перекочевывал обратно в холодильник, а утром следующего дня, 23 декабря, всей семьею: тетушкой, дядюшкой, их дочками-пампушками и тощей Хуаной производилось омовение этого самого рождественского гуся. И когда освобожденный от ледяных оков, чистенький, насухо вытертый кипельно-белым полотенчиком он представал перед тетушкой, она восхищенно охала, а с нею вместе ее дочки и Хуана, и даже сам дядюшка крякал от удовольствия, напрочь забыв муки дороги.
Эта прелюдия, имела свое преудивительное продолжение. Хуана вдруг замечала, что в руках тетушки оказывались две стеклянные, дульками, баночки с надписью “Соль” на одной и “Черный перец” – на другой, которые будто бы по какому-то волшебству внезапно оживали и начинали, ни дать ни взять, ходить ходуном, от чего становились в глазах Хуаны уже не баночками, а ничем иным как жонглерскими шарами. Сама же тетушка так сдвигала свои косматые брови, что была уже это никакая не тетушка, а какой-то то ли решительно настроенный полководец, то ли воспитательница младшей и весьма буйной группы в детском саду. Гусь же начинал со страшенною силою ворочаться: ляжкой