оча уши и щеки.
А наверху, над Витькой проплывали большие огромные облака, белые-белые, с дивными пушистыми краями на фоне голубого-голубого неба. По обеим сторонам реки над Витькой склонялись деревья. Тощие ивы-недоросли и растрепанные елки. Это казалось странным, видать, далеко заплыл, откуда бы взяться такой густой растительности вблизи пляжа?
Тут, по-видимому, река сделала поворот, увлекая Витьку на глубокое место, потому что тело его как-то нежно подмыло с левого бока в то время, как с правого накрыло волной, и уже через мгновение он увидел волнистое речное дно, камушки и валуны, и вихри песка, вздымающиеся в районе водоворотов.
Сквозь водяную стену просачивались солнечные лучи, и были они не как на земле, но совсем другие, тут они имели форму, словно солнечный свет был разрезан на длинные треугольные полоски, и казалось, будто не свет это вовсе, а просто вода состоит из разного цвета кусочков, словно мозаичное окно. Витька залюбовался рисунком, воображая, в какой большой пазл может сложиться вся эта мозаика.
***
– Мария! – стукнул Илья Петрович по столу кулаком, не выдержав долгих причитаний дочери.
Всхлипывания прекратились, немедленно, как и не бывало вовсе. Илью Петровича всегда поражала эта особенность женских организмов. Вот, кажется, рыдает так, что сейчас умрет от горя, и слез в них столько, откуда столько берется, и голос уж хрипит, и плечи дергаются, и сама вся трясется, а стоит гаркнуть – так куда все и пропало, как и не было ничего. Только кончик носа красный и глаза распухшие. И стоит молча, хоть бы икнула. Нет, куда там, словно это не она только что рыдала взахлеб.
Эта особенность очень раздражала Илью Петровича в женском населении Высинских Садов. Человек он был жалостливый по натуре, женских слез не мог выносить. Вот ведь как бывает, в молодости хряка мог кулаком в лоб зашибить, бывало, что уж, в город сколько лет отмотался мясником, всякого навидался, а женских слез вынести не мог.
А самое неприятное, как вот сейчас, он никогда не бывал готов к тому, что слезы так быстро прекращаются. Илья Петрович во всем любил логику. И в его мире все следовало его личному порядку. И как теперь, баба пришла и плачет – пункт первый. Пункт второй – заставить прекратить плакать, чтобы понять, что случилось. Пункт третий – начать разбираться.
С этими бабами до третьего пункта никогда не дойдет прямо, а всегда как-то боком, через огороды. Вот прошлый раз приходила Ангелина, и дело-то было плевое, Софья ее собаку взялась травить, но только, пока до этого дошло, чтобы это ясно стало, Илья Петрович должен был прежде узнать от Ангелины, что бабка Софьи увела от бабки Ангелины какого-то мужика, а через это бабка Ангелины бабке Софьи сделала какую-то черную работу, отчего бабка Софьи бабке Ангелины и так полчаса.
И вот теперь пришла Мария, рыдает. И, кажется, жизнь ее оборвалась, или конец света, или метеорит в огород упал и все имущество пожег, уж так заходится. А крикнул – и тишина враз. И что, главное, в тишине этой делать непонятно. Ведь никогда не ждешь, что так скоро, словно с обрыва вниз головой. Ведь нормальный человек он постепенно останавливается, все тише, тише, потом только замолкает. А тут раз и все. И что делать в этой тишине непонятно. И, главное, никогда не понятно, что дальше будет: это она остановилась, чтоб воздуху в грудь набрать для новой истерики, или и вправду устала и готова по-человечески решить. В любом случае действовать надо быстро, потому что если молчать, она точно заново начнет, видимо, полагая, что недостаточно поразила слушателя.
А вот быстро начать Илья Петрович не умел, то есть перейти к третьему пункту – начать разбираться было всегда нелегко, буксовал. Вот если бы эти женщины медленно плакать переставали, то он бы успел с мыслями собраться, а когда так вот раз и все – это, прямо скажем, проблематично. «А с другой стороны, ведь если прикрикнул и хотел, чтобы Мария замолчала, значит, имел, что сказать, а чего ж тогда молчишь?» – упрекал себя Илья Петрович.
Секунды отсчитывались словно молотками по вискам с обеих сторон. Первая, вторая, третья…
«Сейчас заголосит! Сейчас заголосит! – беспокоился Илья Петрович, глядя как медленно поднимаются плечи Марии, и ноздри ее расширяются, вбирая как можно больше воздуха внутрь, глаза округляются и ширятся, – Сейчас заорет!»
Илья Петрович в панике застыл, словно завороженный, будто глянул в глаза медузы горгоны и навеки окаменел, а она вот-вот разразится громким пронзительным криком.
«Надо что-то делать!», – лихорадочно соображал Илья Петрович.
– Ну что, – сказал он, удивляясь своему спокойному голосу. – Когда у Ерофеевых свадьба?
«Что? – пронзительно пронеслось в голове Ильи Петровича. – Какая свадьба?
– Ну, надо же было хоть что-то сказать, чтобы она не завыла, – там же на заброшенном пустыре сознания прозвучал ответ». И все, звенящая тишина, как говорится.
А глаза Марии сузились, брови ее насупились, и шея ее стала вытягиваться, как у гуся, который вот сейчас зашипит, как бы с недоверием к Илье Петрович, руки Марии поползли вверх по бедрам и уперлись крепкими красными кулаками примерно посередине серой кофты,