– принято. Ждать рассвета – значило дать страху время свить гнездо в душе, дать сомнениям заточить ржавые когти. Значило рискнуть передумать, струсить, остаться… и сгнить здесь вместе со всеми. Уходить нужно было немедля, под покровом ночи и дождя, как вор, как беглец.
Он вернулся в свою каморку, двигаясь тише тени. Что взять с собой в неизвестность? Руки сами потянулись к полкам с книгами – его единственному миру, его утешению. Но много ли унесешь на себе, когда бежишь от смерти? Он выбрал лишь две: старенький, зачитанный до дыр Хумаш* да небольшой, перевязанный тесемкой томик Зогара*, книги странной и туманной. Расстаться с ними было выше его сил. Книги он завернул в единственную запасную рубаху, худую, как и он сам.
К этому добавил огниво, кремень, маленький нож для резки пергамента, который сейчас казался нелепой зубочисткой против того, что могло ждать его там, в темноте, да краюху черствого хлеба, припасенную на самый черный день. Кажется, этот день настал. Все это добро он увязал в узел из старого платка. Деньги? Несколько мелких медяков, завалявшихся в дырявом кармане лапсердака. Хватит ли этого хотя бы на миску похлебки? Сомнительно.
Выскользнуть из штетла оказалось на удивление легко. Дождь лил как из ведра, ветер завывал в трубах погребальную песнь, и ни одна живая душа не решилась бы высунуть нос на улицу в такую собачью погоду. Он крался по размокшим, темным улочкам, как лис, пробирающийся в курятник, стараясь держаться в тени кривых домов. Сердце стучало где-то в горле от страха быть замеченным, окликнутым.
Вот дом Ханы – почерневшая герань у входа торчала, как обугленный палец, указующий на небо. Вот синагога – его дом, его крепость, его прошлая, понятная жизнь. Он на миг остановился, глядя на темные, слепые окна. Проститься? С кем? Со стенами? С книжной пылью? С собственными страхами и сомнениями? Тьфу! Он сплюнул и почти бегом устремился прочь, к окраине, к тому месту, где начинался черный, непроглядный Зубровский лес. Старое кладбище он обошел далеко стороной, сделав порядочный крюк по грязи – одного визита ему хватило на всю оставшуюся жизнь, если она у него еще будет.
Лес встретил его враждебно. Черная стена мокрых стволов, колючий подлесок, цеплявшийся за одежду, как репей, и гнетущая, плотная тишина, нарушаемая лишь шумом дождя да воем ветра в верхушках сосен. Акива понятия не имел, куда идти. Мойше сказал: «Иди за черной водой». Где она, эта вода? В какой стороне?
Он побрел наугад, погружаясь по щиколотку в хлюпающую жижу, спотыкаясь о скользкие корни, продираясь сквозь мокрые, хлещущие по лицу ветки. Его лапсердак мгновенно промок насквозь, стал тяжелым, как власяница кающегося грешника. Холод пробирал до костей, вымораживал душу.
Сколько он шел – час, два, вечность? Он потерял счет времени. Лес казался бесконечным, враждебным, одинаково черным во все стороны. Мрак сгущался, превращаясь в нечто осязаемое, липкое. Каждый треск сучка под ногой заставлял его вздрагивать и оглядываться. В каждой тени ему мерещились безликие глиняные твари или разбойники с ножами.
Он пытался молиться, но