и, гул старой вентиляции. Вечер – возвращение в маленькую съемную комнату, где ее ждала единственная живая душа – старый, потрепанный фикус на подоконнике. Мечты были единственным побегом. Мечты о ветре в волосах, о соленых брызгах океана, о городах, чьих названий она даже не знала. Мечты о жизни, где каждый день не был бы бледной копией вчерашнего, где были бы страсть, опасность, открытия. Где была бы жизнь. Сегодняшний день обещал быть точно таким же. Очередная партия "неразобранного" хлама из заброшенного подвала. Потемневшая бронза, зеленоватая от патины, обломки керамики с еле заметными узорами, камни странной формы. И среди них – он. Небольшой, примерно с ладонь, предмет из металла. Не серебро, не золото, не бронза, не железо. Что-то абсолютно черное, матовое, словно вырезанное из куска самой ночи. Его поверхность была гладкой до неестественности, а покрывавшие его тонкие, острые линии, складывающиеся в замысловатые, незнакомые символы, казались живыми, едва заметно мерцающими, если долго на них смотреть. Анна нашла его неделю назад. С того момента она чувствовала его. Не глазами или ушами, а каким-то иным, шестым чувством. Ощущение было похожим на низкочастотную вибрацию, отдающуюся где-то внизу живота, в солнечном сплетении. Оно было слабым, настойчивым и необъяснимым. Предмет был постоянно холодным, но этот холод не казался температурой – скорее, отсутствием тепла, поглощением его. Сегодня, когда она расположила его на бархатной подушечке для инвентаризации, это ощущение усилилось. Вибрация стала настойчивее, превращаясь в зудящий гул, который, казалось, исходит не от предмета, а от нее самой. Склонившись ближе, она рассматривала один из символов, похожий на переплетение молний и спиралей. Палец, чистый после мытья и просушки, случайно коснулся линии. Это был всего лишь легкий контакт, едва ощутимый. Но этого оказалось достаточно. В тот же миг предмет под ее пальцем издал тихий, едва слышный щелчок – звук, которого металл издавать не должен был. И затем он вспыхнул. Не ярким ослепительным светом, а призрачным, пульсирующим, синеватым сиянием, исходящим изнутри символов. Свет не был агрессивным, но он был чужим, незнакомым и мощным. Он окутал артефакт, потом руку Анны, а затем разлился по всему хранилищу, вытесняя привычный полумрак и пылевые столбы. Воздух, и так плотный, стал густым, почти осязаемым. Он завибрировал, затрещал, как перегруженная электрическая цепь. Гудение, которое Анна чувствовала в себе, вырвалось наружу, смешавшись с треском воздуха и звуками извне – гул вентиляции, далекие шаги в коридоре – все это исказилось, превратилось в единый, оглушающий, дезориентирующий рев. Тело Анны отреагировало инстинктивно и яростно. Внутри, в солнечном сплетении, там, где до этого была лишь слабая вибрация, вспыхнул пожар. Не боль, а ощущение невероятной, клокочущей энергии, рвущейся наружу. Слабость накатила волной, голова закружилась так, что она потеряла ориентацию в пространстве. Стены хранилища, стеллажи, предметы на столах – все поплыло, исказилось, растеклось, как акварель на мокрой бумаге. Цвета стали неестественно яркими, флуоресцентными, а потом смешались в радужный хаос. Зрение отказывало, слух заполнял оглушающий рев, ощущение пространства исчезло. Она протянула руку, пытаясь найти опору – стол, стену – что угодно! Но пальцы прошли сквозь невидимую преграду, словно нырнули в воду. Последнее, что она помнила о библиотеке, было ощущение абсолютной, неконтролируемой силы, исходящей из нее самой, и ослепляющая вспышка белого света, поглотившая все. А затем – ощущение, будто ее разрывает на миллионы крошечных, пылающих частиц, раскидывая их по бесконечной пустоте. …Тишина. Не просто отсутствие звуков. Абсолютная, совершенная тишина, от которой закладывало уши и гудела голова. Это было так непривычно после рева и треска, что первое мгновение показалось блаженством. Но затем пришло осознание. И холод. Пронизывающий до костей, обжигающий холодом вакуум. Он должен был заморозить ее мгновенно, превратить в ледяную статую, убить. Но она была жива. Она не дышала, легкие сжимались в отчаянной, бесполезной попытке вдохнуть, но странным образом она не задыхалась. Она открыла глаза. Перед ней не было потолка, не было стен, не было пола. Была только бесконечность. Бархатная, угольно-черная бездна, усеянная мириадами звезд. Они не мерцали слабо сквозь атмосферу, как с Земли. Они сияли острыми, холодными, невероятно яркими точками, словно кто-то рассыпал горсть бриллиантов на черном бархате. Они были везде. Над ней, под ней, справа, слева. Она висела в этой черноте, крошечная, одинокая, совершенно беспомощная. Сердце, непокорное разуму, бешено колотилось в груди, отдаваясь глухим, паническим стуком. Страх – холодный, липкий, парализующий – сковал ее. Ее мир. Земля. Он остался там. Где-то. Навсегда потерянный. Она была одна. По-настоящему одна. Не как в своей маленькой комнате, а как песчинка в бескрайнем океане, лишенном берегов. Одиночество такого масштаба было физической болью, давило на грудь, выкручивало внутренности. Слезы навернулись на глаза, но не потекли – застыли крошечными, колючими кристаллами на ресницах и щеках. Она была обречена. Это было ясно, как кристальное сияние далеких звезд. Беспомощность, безнадежность, абсолютное смирение. И именно в этот момент, когда она почти позволила пустоте поглотить ее, что-то изменилось. Та самая энергия, тот гул, который привел ее сюда, снова вспыхнул внутри. На этот раз он был сильнее, увереннее. Он разлился по телу теплом, странным, несвойственным
