посетители, но разговоры заглушала музыка – завораживающая, тяжелая, бередящая душу. Меня захватил этот ритм, созвучный чему-то, о присутствии чего во мне я забыла, чему-то темному, той части меня, которая скорбела и, возможно, скорбит до сих пор.
На талию легла рука Джеймса: он показал на пустовавший высокий столик. Я присела, а он остался стоять рядом, оглядывая комнату.
– Я себе веселье иначе представляю, – сказал он. В отличие от меня, грусть его не коснулась, музыкой и атмосферой он не проникся. Я невольно подумала о нашем прошлом, которого мы не помнили: что говорил о нем этот факт? Может, Джеймс никогда не грустил, а я всегда была печальна? На краткий миг я словно ускользнула куда-то и схватилась за рукав Джеймса, прижавшись к нему, чтобы вернуться в реальность.
Кажется, мне удалось скрыть свою неуверенность, потому что Джеймс поцеловал меня в макушку, погладил по колену, обтянутому черными колготками в сеточку, и шепнул, что сейчас вернется. Я не хотела его отпускать, но промолчала, и он отошел. В этом клубе я чувствовала себя незащищенной, слабой. Напротив меня пара за столиком на двоих страстно целовалась, ни на кого не обращая внимания. Я отвела взгляд, обратив внимание, что присутствующие поглядывают на них довольно безразлично. В буклетах Программы, которые мать оставляла у телефона, я читала, что у инфицированных проявляются разнообразные поведенческие отклонения, включая неразборчивость в половых связях, ярость и депрессию. Может, умным докторам не пришло в голову, что иногда молодые люди могут хотеть друг друга, злиться или грустить, и это отнюдь не всегда проявления болезни.
Думая об этом, я заметила у стены парня с кольцом в губе и еще одним – в брови. Черные волосы падали ему на глаза, а он все высматривал кого-то среди собравшихся. Не знаю, виной тому его поза или здешняя атмосфера, но от него исходило отчаяние.
Я вдруг осознала, где нахожусь; музыка показалась слишком громкой, а воздух нестерпимо прокуренным. Я закрыла лицо руками, борясь с растущей тревогой, когда возле меня кто-то остановился.
– Слоун, а ты кайфолом, – заметила Даллас. Она держала прозрачный пластиковый стакан с ярко-красной жидкостью. Похоже, в этом клубе клиентам стекло не доверяли. Даллас медленно отпила из стакана, оглядев меня с ног до головы и задержав взгляд на красном шраме на запястье. Зрачки у нее были крохотные, как булавочные головки; Даллас не только выпила, но и чего-то нажралась. – Сколько раз ты пыталась себя убить? – поинтересовалась она.
У меня невольно вырвался болезненный вскрик – вопрос отозвался горечью, не связанной с конкретным воспоминанием. Я возненавидела Даллас, прекрасно понимая, что она нарочно меня провоцирует.
– Ты же знаешь, что я не помню, – ответила я. – Но будь уверена, теперь я с собой не покончу, не рассчитывай.
Даллас засмеялась и снова отпила из бокала:
– С чего ты взяла, что я на это рассчитываю?
Я покосилась на Джеймса, который расплачивался с татуированным барменом. Глядя в стакан, он с сомнением