. Я вижу ее серую от голода кожу, руки: все в царапинах и ожогах, ногти, чёрные от крови и земли. Словно на экране наблюдаю, как она подходит к дверям полуразрушенной таверны El Cuervo Sangriento, и наконец начинаю чувствовать. Я резко вдыхаю аромат горького дыма – топят печь колотой мебелью и возможно костями, ощущаю пальцами грубую деревянную ручку двери, слышу бурчание в желудке, а после чувство дикого голода заполняет все сознание, начинает кружиться голова.
– ¡Eh, Seca de Perra! – удар сапогом в ребро вышибает воздух. – Или заходи, или сдохни у порога!
– Э, уймись уже! – плевком пытаюсь попасть ему на сапог . – Забьёшь последнего поставщика – сам будешь с трупов пряжки снимать. Я пытаюсь встать, вокруг все плывет, бок нещадно болит, в голове странные отголоски мыслей про добро и искупление. Знатно видать приложил меня этот стервец. Я медленно открываю воспаленные глаза, пытаюсь сфокусироваться на причине резкой боли. Перед глазами носок сапога грязно-желтого цвета, кажется, это золотая парча с одеяния святого падре, которую тот надевал на воскресную мессу пока в церковь не ворвались французские негодяи и не пронзили его пикой в живот. Он мешал им выносить иконы в деревянных подрамниках, разверзал руки по сторонам, выкрикивал проклятья. Это в таком-то святом месте, ай-я-яй, Падре. Я помню, как потом срезала ножом этот наряд с него, еще теплого, и полоскала в реке рядом, пытаясь отмыть кровь, все подороже продам, думала я. И вот сейчас ублюдок Эль Сакрилего, молотит меня этими залатанными церковной одеждой сапогами. Кому знать, как ни мне, он же лично дал мне за метр этой ткани 8 стертых реалов, за которые я целых две ночи спала у печи и на ужин съела буханку хлеба с кислым вином.
Внутри таверны дымно, неумело сложенная печь нещадно чадит, под столами спят настолько грязные дезертиры, что и не разобрать из чьей они армии. То ли наши, голодающие без жалования, то ли жалкие французишки, желающие пересидеть войну, а потом вернуться на Родину героями. Я достаю из-за пазухи грязный сверток, там 4 золотых зуба, 1 пряжка с ремня.
– Сегодня не густо по товару, – Но, слушай сюда, – я наклоняюсь к его жирному уху – Помнишь ту ополоумевшую монахиню, которая ходит по улицам и ищет свою дочь! Дочь у монахини! Ну точно совсем спятила! Так вот она мне нашептала, что видела, как неизвестные прятали клад в развалинах старого госпиталя. Но в сундуке том, не золото, не серебро, а лекарство от горя – опиум! Налей-ка мне своего прославленного супа из голубиного крыла, и вина из церковных погребов, да смотри вина лей, а не уксус, я-то знаю тебя, старый разбойник. Не понравится мне твой ужин, не скажу, где спрятан сундук, а сам ты будешь до весны мерзлую землю копать.
Перед тем, как начать есть, я привычным жестом отламываю кусок чёрствого хлеба и кидаю в дальний угол. Там как всегда быстрое движение тени, худая детская рука мгновенно подбирает ломоть с грязного пола и и в момент все движение стихает. Пьяная маркитантка картинно осеняет меня крестом и весело подмигивает.
– Эй, Сека. Подаешь хлеб, как святая, а сама с мёртвых штаны снимаешь!
Я настоящий
Возвращаюсь в реальность, Ленка сопит рядом, тени от автомобилей скользят по потолку. Внутри меня жесточайшая обида, ну почему так мало на этот раз, как же научиться контролировать и не просыпаться от малейшего шороха, не замечать Ленкиных сонных бормотаний, а оставаться подольше там, где еще столько всего неизведанного. Еще несколько минут, прикрыв глаза, пытаюсь расслабить поочередно конечности, сосредоточиться на дыхании. Мои пальцы тяжелеют… они сделаны из глины. Ветер сдувает их, как пыль с разбитой статуи. Теперь руки – только воспоминание. И вот уже в ноздрях такая знакомая сладковатая вонь – в углу гниет мешок с луком, единственное, что не украли ни французы, ни сожрали крысы.
– Андрей, вставай, мой хороший, нам выходить через 15 минут, или тебе сегодня позже на работу?
Пахнет сладкими Ленкиными духами, это реплика Cherry, Tom Ford. «Зачем переплачивать, если аромат такой же? Ты просто вливаешь деньги в бренд, кормишь корпорации своими деньгами. Абсолютно бессмысленно!»
Она везде ищет эти смыслы, устанавливает рамки, кажется, даже в обычной жизни у нее эти таблицы, перечень по пунктам. Ей можно задать любой вопрос, например, «О чем ты мечтаешь?» И она ответит: «Слушай, ну вот нет такого, ведь любое желание можно декомпозировать и либо начать выполнять, либо запланировать шаги к выполнению. И все – это уже цель, а не мечта, ты к ней идешь. А мечта, ну что это такое? Инфантилизм!»
Мы спускаемся пешком с 5 этажа, это тоже ее поиски смыслов. Зачем просто так стоять на месте в лифте? Еще успеем в старости, а пока надо двигаться, и так много сидим!
Пока едем к метро пытаюсь понять Секу, тот ли это максимум добра, который она может дать, кидая краюху хлеба в угол незнакомому ребенку? Или это такая жертва Богу? Или примета, которой надо следовать? Ведь было такое, что у нее неделю не было «товара», те трупы, на которые она натыкалась, уже были обобраны другими, ей пришлось дальше уйти от родной Лериды, примерно на 30 километров севернее, в Бальфагон к подножию Пиренеев. Она не считала, сколько времени там провела, но это путешествие едва не стоило ей жизни. И Сека точно знала, это наказание за то, что она бросила