вцепиться друг в друга – и аккуратно поставил обоих на землю. Эх, зря он вмешался! В третий раз я бы с Омогоем справился, нечего было нас разнимать!
…как быки лесные, мыча,
Принялись хребты друг другу ломать…
Понадобилось время, чтобы я узнал, понял, принял разумом и сердцем: Мюльдюн спасал не меня. Мы с Омогоем схватились в охапку, мы давили что есть мо́чи, даже не пытаясь бросить противника на землю. Тупая сила против тупой силы. А я всё расширялся. Я не мог, не умел иначе; я родился таким. Еще чуточку, и у Омогоя сломалась бы спина. Он терпел, не застонал ни разу – стыдно человеку-мужчине стонать, стыдно кричать, даже если его убивают!
Нет, брат спасал не брата. Кто ж мог знать, что случится дальше?
– Сильный, да? – спросил Омогой Мюльдюна.
А мне почудилось: он обращается ко мне.
– Сильный, – согласился Мюльдюн.
– А что брат твой?
– А что брат мой?
– Так ведь он, говорят, посильнее будет.
Это я, в смысле? Сильнее Мюльдюна?! Стану сильнее? После Кузни? Было бы здо́рово, но верилось с трудом. Юрюн-бёгё? Вряд ли, честное слово.
– Может, и так.
Мюльдюн словно каши в рот набрал. Я не сразу понял, что он говорит. Он вроде бы стал еще больше, хотя больше, казалось, некуда.
– А может, и не так?
Мюльдюн молчал. Смотрел на Омогоя исподлобья, губу кусал. Плохо смотрел, а молчал и того хуже. Мне даже страшно стало. Омогою бы заткнуться, но он не заткнулся. Помните, я говорил вам про зависть? Жуткое дело.
– Где брат твой, айыы?
– Замолчи, – попросил Мюльдюн.
В горле у него заклокотало. Там словно закипел котелок с похлебкой. Омогой слушал этот клёкот и улыбался. Так скалится волк, угодивший в ловушку, перед тем как отгрызть себе лапу.
– Вызволил бы его, а? С ним бы силой и померялся.
– Молчи, дурак!
– Это я дурак, бёгё? Мои братья на свободе…
Я хотел сказать, что меня ниоткуда вызволять не надо. И не успел: Мюльдюн сделался огромный, как гора. Я его впервые таким видел! Сколько раз просил: расширься по-настоящему, по-боотурски! Ну чего тебе стоит? Он хмурился, уходил. Бывало, подзатыльник давал. А теперь не ушел, остался – лучше бы ушел, или подзатыльник…
Неужели и я таким после Кузни стану?!
Я таращился на Мюльдюна, раскрыв рот – точь-в‑точь как Кустур на наш дом. И Омогой таращился. Ему бы бежать, а лучше ниц падать, умолять о прощении! Не важно, прав ты или виноват, если каждому известно: у боотуров сила и злость рука об руку ходят.
Храбрый был Омогой. Гордый был. Глупый.
– Дурак! – взревела гора.
И ударила лавиной.
Вот он, подзатыльник. Накаркал я сгоряча.
Этот хруст до сих пор стоит у меня в ушах. Кого бы я ни убивал, как бы я ни убивал, а слышу: хрустит. Шея Омогоя сломалась сухой веткой. Тело унесло шагов на двадцать. Парень рухнул – мешок, набитый рухлядью – и даже не вздрогнул от падения. Он лежал ничком, а лицо, нелепо вывернутое,