все выше по чистой лестнице освещенного и протопленного черного хода.
– А где сейчас кочегара-то наймешь? Кочегары нынче во власть… Так я все сам… все сам. Потом решил запоры чердачные проверить, ну а тут она, аккурат на четвертом, да… под чердачным притвором. А замки-то на притворе нетронуты… И мимо меня никто вроде не проходил… Не местная она. Своих-то я всех… Ну я ее попервости прогнать… А потом… ох, – вздохнул старичок. – К себе спустился да в чеку позвонил… у меня же телефонный аппарат еще с царских времен… Я хоть ныне и отстранен в отставку как чуждый алимент, только непорядок это, чтоб в таком-то виде по домам-то шляться. Тут ведь люди порядочные, степенные… и детишки проживают. Ну и не стерпел я… Вызвал… Барышня на станции расторопной оказалась, а вас все нет и нет…
– Так что случилось-то? – моряку надоела эта болтовня.
– Так ведь вот-с, граждане-товарищи…
– Мама родная! – вырвалось у Митрохи, и он чуть не перекрестился ненароком.
– Ну и че? – хмыкнул морячок. – Голой девки не видал, че ли?
– Такой не видал, – разлыбился солдатик.
– Да-а… – протянул морячок, приглядевшись, и на всякий случай потянул за ремешок кобуры маузера.
– Вот и я говорю – странно енто как-то, – поддакнул дворник, отступая за спины чекистов.
Она стояла перед ними. Совсем еще девчонка – лет шестнадцати, от силы семнадцати, совершенно обнаженная и совершенно не стыдящаяся своей наготы. Девка как девка… Ну голая, ну красивая…
– Тощевата… Но – хороша! – прошептал Митроха, и тут же простил моряку и злой ветер, и колючую изморозь, стегавшую по глазам, и то, что тот заставил его, совсем промерзшего, подниматься на эдакую верхотуру.
«Кондрат-то, дурак, пущай у батареи греется», – вспомнив оставленного на страже патрульного, он украдкой взглянул на темный треугольничек внизу ее живота, покосился на овальчики сосков, потом отвел глаза в сторону и почувствовал как кровь быстрее побежала по его озябшему телу. И непогода вдруг забылась, и стало жарко. Очень жарко.
А вот что действительно поразило морячка, так это ее взгляд – растерянный, немного грустный и будто все понимающий и заранее прощающий. Так смотрит младенец на мать, когда та дает ему грудь. Он обхватывает ее ручонками, деловито причмокивает и смотрит, смотрит, смотрит прямо в душу…
А еще припомнилась старенькая деревенская церквуха, в которой служил добрый попик отец Онуфрий. И почудилось, будто он – маленький, босой и бесштанный – снова залетел в эту церковку, да так и застыл, уставившись на икону… «Это Казанская божия матушка», – тихо сказал ему тогда отец Онуфрий и провел шершавой ладонью по голове будущего «грозы морей»… пожалел. И добавил зачем-то: «Я ее в юности сам списывал».
У богоматери были такой же взгляд, как у этой девицы. Не девицы, нет. Девушки… Девы…
– А тепло тут у вас, – ляпнул Митроха. – Дровами топите?
– Пока уголек