на посад или в слободы, незнакомые люди принесли еще одного больного. Дело было поздним вечером, почти ночью, и отцу пришлось разбудить Гаоту. Она увидела удивительно худого человека с обожженными руками и грудью и впервые испугалась. Но страшными были не раны, к которым она успела привыкнуть, и даже не то, что, как почувствовала Гаота, у несчастного не только обуглилась кожа, но и основательно пропеклись внутренности. И не то, что человек, который находился уже не на пороге смерти, а далеко за ним, все еще был жив. А то, что он все знал. Он видел себя изнутри так же, как видела других больных Гаота. Он знал, что почти мертв, что уже давно должен был умереть, но не умирал. Держался неизвестно как и неизвестно чем, не терял сознания, но было видно, что и его силам наступает предел.
– Замолчи, – прошептал он чуть слышно отцу Гаоты, который попытался расспросить несчастного о причинах столь ужасного ожога, и добавил: – Зови жену, вот эту девчонку, еще есть дети? Всех зови. Пусть делают, что могут. Вот она, – он шевельнул обожженной ладонью, показал на Гаоту, – знает. А ты только давай питье. Я уже мертв, лекарь. Будешь лечить меня, когда оживу. А это можно сделать только через ту силу, которую в твою семью принесла твоя жена. Старайся, не пожалеешь.
Они прибежали все. Гаота, две ее сестры, мать. По требованию больного положили руки прямо на спекшееся мясо на его груди и начали вытаскивать несчастного из бездны, в которую он погружался с каждым мигом все глубже и глубже. Точнее, вытаскивать стала Гаота, а сестры только смотрели на нее и лишь попискивали чуть слышно, потому как глаза их начинали туманиться, а причин этого тумана они понять не могли. Гаоте тоже было несладко. Она не ощущала ни боли, ни усталости, но чувствовала, как из ее ладоней во что-то – то горячее, то ледяное – уходит она сама. Потом, когда все вокруг начало становиться мглистым и туманным, когда обе ее сестры заснули от изнеможения и свалились на пол, когда уже мать схватила Гаоту за плечи, помогая дочери удержаться на краю бессилия, и отец, который мог так немного в сравнении с собственной дочерью, тоже положил ладони на ее руки, и даже как будто маленький брат Гаоты в животе матери влил свою крохотную силу в затыкание разверзшейся под пальцами бездны, больной вывалился из небытия на эту сторону жизни и заснул. Гаота отняла ладони от его груди и обнаружила под пальцами два пятна здоровой кожи. Обнаружила – и свалилась без чувств.
Он появился через три дня, но пришел опять поздним вечером. Нашел возок лекаря на городской площади Нечи, вызвал отца, опираясь на обитый медью посох из черного дерева и поглядывая на Гаоту, которая играла с сестрами в камешки тут же в пяти шагах, поговорил с ним. На незнакомце был черный балахон служителя Храма Присутствия, и медный диск на его груди подтверждал эту службу. Когда он ушел, мать спросила: чего хотел этот человек? И заплатил ли он за то, что его