дорога кого хоть уморит. Дай отдышусь, а потом посидим. Убери канку! – это она так индюшку называла, – да курей этих на мороз. Подалее положи, чтобы кошка не достала!
Хозяйскую кошку за ее нечистоплотность я еще с осени определил в надежное место. Оттуда не возвращаются. Я ее для отвода глаз, при жене и хозяйке покликал несколько раз – на том дело и кончилось. Новую кошку заводить не стали. Ждали, пока старая вернется. Я во все углы мышеловки расставил, так что и мышей перевел.
Вытащил птицу в коридор, газетами перестелил, сложил в ящик фанерный из-под спичек. Накрыл дерюжкой. Пусть отлеживаются. Лапши хлебать не перехлебать! Вот это бабка Евдокия! Вот это гостечек дорогой, да к вечеру!
Захожу в избу. В пару весь. Смеюсь, потираю руки.
– Озяб никак? участливо спрашивает гостья.
Жбанчик стоит на столе, мурашками покрылся. Догадываюсь, что там плескалось.
– Да, морозец на улице знатный. От печки разве согреется! – намекаю я весело.
– Ну, давай, посумерничаем. Твоя студентка скоро придет?
– Не-е! У нее занятия. Коллоквиумы. Зачеты.
– Тогда садись, жбан распечатай.
Срываю бичеву с крышки. Горько-хвойный запах с рябиновым привкусом дразнит обоняние. Чего томиться? Наливаю в голубые чашки поровну. Евдокия Петровна с дороги да с морозца выпьет. В этом отношении она не ханжа. Да еще в честь рождения правнучки – сам Бог велел.
Бабушка Дуня выпила, чуток через левое плечо плеснула. Остаток – бесу в глаза, он на левом плече сидит. Пусть в наш разговор не вмешивается. Ангел-хранитель – на правом плече доброе на ухо шепчет.
Морозные узоры, выросшие еще с первозимья расцветать стали, румяниться. Вечереет.
Я наливаю еще. Евдокия смотрит на меня внимательно, не сморгнет.
– Давай за мою дочку выпьем, баба Дуня!
– За дочку, говоришь? Что ж, за дочку можно.
Выпили еще. Снова через левое плечо бесу глаза замочила. Закусываем. Сало, то ли с мороза, то ли с хорошего посола на хлеб мажется. В огурцах, как в стакане – рассол добрый. Картошка, томленная в масле, губы обжигает, рассыпается. Разрумянилась Евдокия, как те узоры в окнах, закатным огнем подпаленные. В избе сумерки зашептались, с дневным светом избу делят. Евдокия смотрит пристально. Что-то сказать хочет.
– Ну, вот что, свет мой ясный, выпили мы с тобой настойки моей заговоренной. Отшлялся ты по чужим девкам. Теперь ты весь для внучки моей ненаглядной. Не веришь? Ну, потом сам догадаешься.
Я закуриваю, хлопаю себя по коленям. Смеюсь. Сочиняет старуха!
– Давай запоем что-нибудь старинное!
– Так, дочка проснется!
– А, я потихоньку. В полголосочка.
– Ну, давай!
Бабушка развязывает платок бязевый в черный горошек. Тихонько запевает: «Когда б имел златыя горы и реки полные вина…» Я подтягиваю: «Все отдал бы за ласки, взоры, и ты владела б мной одна».
Входит жена.
– Ах, бабушка! Молодец ты, какая! Сама