хотелось представить нашу семью дружной и счастливой, что он вырезал из разных фотографий изображения членов семьи и склеивал их вместе, как будто мы на самом деле сидели рядом, радуясь нашей близости. Если присмотреться получше, то можно увидеть границы каждого изображения, драматическим образом отражающие реалии нашей жизни.
Мне не пришлось вырезать фотографии Аттикуса, Данте и Бу, чтобы составить из них изображение счастливой семьи. Я установила время совместных игр для всех троих. После обеда каждый из них получал косточку, которой мог наслаждаться в свое удовольствие в компании братьев. В остальное время мы с Данте служили буфером в отношениях Аттикуса и Бу, пока между ними не установилось гармоничное равновесие.
Самый большой комплимент, который я могу сделать своему брату, это сказать, что он был таким же замечательным братом мне, каким Данте стал для Бу.
Он всегда покрывал меня перед мамой и папой, помогая избегать незаслуженных наказаний. Ему также приходилось отводить меня на различные мероприятия вроде моего единственного фортепианного концерта. Чак ожидал моего выступления в углу учительской гостиной, заполненной гордыми родителями, и, наверное, так же сильно, как и я, мечтал о том, чтобы все это окончилось поскорее. Я выучила пьесу наизусть, потому что читать ноты мне было так же трудно, как и слова. Мы с Чаком знали, что я исполняю ее идеально, не считая одной ноты, которую абсолютный слух моего брата улавливал во время каждого исполнения. Даже если Чак смотрел телевизор в гостиной, он кричал мне оттуда:
– Си-бемоль! Лиза, это си-бемоль!
Эта фальшь приводила его в исступление, но я никак не могла ее исправить. Мышечная память намертво зафиксировала ошибку.
Когда подошла моя очередь и учитель положил передо мной лист с нотами, мои кисти свело судорогой. Я слышала, как нетерпеливо ерзают на стульях родители других детей. Мои пальцы отказывались расслабляться, поэтому я попыталась играть на фортепиано кулаками. Учитель вскочил с места и вытащил меня из-за инструмента, избавив потрясенную публику от моей постмодернистской выходки.
Чак молча помог мне собраться, и мы медленно пошли домой, как будто эта неторопливость могла рассеять мой стыд и облегчить объяснение с родителями. В последующие годы воспоминание о том, как Чак вел меня домой после поражения, нанесенного мне музыкальным инструментом, напоминало мне эпизод из «Убить пересмешника», когда Джим ведет домой грустную и пристыженную Скаут, одетую лишь в нижнее белье и гигантский костюм ветчины. Я уверена, что Чак выгородил меня перед родителями (которые, разумеется, не удосужились прийти на концерт лично), сообщив, что я играла прекрасно. Он знал, что любое упоминание о неудаче или конфузе способно в мгновение ока запустить маховик маминой ярости.
Сколько я себя помню, Чак всегда меня защищал и спасал, но особенно в память врезался один случай, который произошел в жаркий июльский день, когда мне было почти три года. Мы гостили у приятелей, где-то