бы отвергнут с презрением…
И тут я все понял: и про глаза, и про «дым», и про книгу. «Я работаю теперь в цветочном магазине. Знаете, – она сделала большой глоток вина, – несмотря на то, что, как говорят, у цветов нет нервной системы и органов чувств… они все чувствуют. И все эти дискуссии на тему присутствия-отсутствия у растений эмоций и памяти… Знаете, когда человеку плохо, его цветы на подоконнике нервничают… Страдают вместе с ним… Я знаю точно! – она покачала головой так, словно знала что-то тайное, и повторила: – Абсолютно точно». Потом сказала, что дома у нее бегония, с которой можно разговаривать по утрам. Потому что бегония любит утро. Араукария, с которой хорошо беседовать на ночь. Потому что араукария любит темноту. И кофейное дерево, которое всегда молчит. «Наверное, оно немо́е», – улыбнулась Та.
А тапер играл, а Чаплин смеялся, а свечи горели: и тут я понял, что не стану больше – никогда. больше. не стану. – набирать в Яndex’e ее имя и смотреть, идет ли дождь в Хельсинки.
Я испугался. Закурил. Шутка ли, столько лет!.. Она. А потом стало легко. Вдруг. До боли! И очень тихо. Как будто из меня что-то вырезали и образовалась пустота, которая вот-вот должна заполниться… но еще не заполнилась, нет-нет. Я смотрел на Ту не отрываясь до тех самых пор, пока любовь на пуантах не превратилась в фарфоровую кроху в балетной пачке и не прыгнула на блестящую поверхность музыкальной шкатулки; и что-то из Сибелиуса… впрочем, я не знаток классики.
Захлопнув шкатулку и положив ее в карман, я расплатился и вышел.
Визг души
Я смотрю на себя с обратной стороны. Раз я смотрю на себя с обратной стороны, значит, я не в себе. Раз я не в себе, значит, меня нет. Если меня нет, значит, мне не должно быть больно – больно должно быть кому-то вместо меня: этот «кто-то» – та, на которую я смотрю с изнанки.
На ней чересчур узкое платье; ее плющит так, что гидравлический пресс кажется детской забавой. Она крашена в рыжий: я вижу бритый затылок-ежик и нахально спадающую на лоб черную челку. Но в носу нет кольца, как снято оно и с пальца.
– Как зовут тебя? – спрашиваю.
Она оборачивается. Думает: «Здесь же никого нет», – но я повторяю вопрос. Она озирается:
– Кто здесь?
– Я, – говорю.
– Кто – ты? – удивляется она.
– Ну, все решают по-разному… – увиливаю не-русалкой. – В зависимости от диплома, религии, внутреннего состояния, а также пухлости кошелька.
– Понятно, – она вроде успокаивается. – А я раскольцевалась.
– Зачем? – делаю вид, будто не в курсе.
– Ну, так, для разнообразия. Скучно мне, скучно, – она заскулила, но достаточно быстро себя одернула и закурила. – Хотя что в лоб, что по лбу.
– Ты же знала обо всем еще в доутробный период, – я делаю какой-то вид, но она упорно меня не замечает: мне становится забавно разговаривать со Слепой-Как-Бы-Зрячей.
– Ну, знала, – Слепая-Как-Бы-Зрячая разводит руками. – Но что мне было делать?