в ужасе переглянулись, такого сентиментально-долларового компота нам еще не наливали.
– Что-то я не понимаю, куда ты идеологию грузишь? Он что, решил за свои деньги нас оттуда воспитывать? – взъярилась Ёка.
– Как нам обустроить Россию, сидя в Вермонте. Это мы уже проходили, – сказала я, отличающаяся особенной любовью к шестидесятникам, которые встали на моем сегодняшнем пути в искусстве прочнее, чем все большевики с цензурой, вместе взятые, во времена застоя.
Пауза обняла нас крепче, чем предыдущая. Дин завозила нервными пальцами по кистям на халате и выдохнула:
– Перед вами только исполнитель.
– Видишь ли, деточка, – прищурилась Ёка, – они все одноклассники, золотая юность, престижная английская школа, а я – сбоку припеку. Я в компании работала взрослой женой Тихони, – Ёка была старше нас на пять лет, в юности это казалось огромной разницей, – теперь у него Пупсик жена. Так что давай мою долю, а свои сантименты пусть едят вместе.
– Тихоня женился на Пупсике? – спросила Дин потрясенно и уронила шелковые кисти из накладных когтей.
– Димка же исчез на три года. Он же ничего не знает, он думает – «друзья, прекрасен наш союз», а тут– пепелище, – подытожила я.
– Эти три года были очень трудными, – нахмурилась Дин.
– Ясное дело, от легкой жизни «Харе Кришна» не запоешь, – предположила Ёка. – Мы тоже были не в раю… Но как он умудрился денег заработать? Он же всегда был не от мира сего.
– То есть вы, Маргарита, не хотите встречаться с Пупсиком и Тихоней? – спросила Дин.
– Я тоже не хочу, – промямлила я.
– Ой, чуть не забыла, – вскочила Дин, полезла в чемодан и подала Ёке пакет. Из пакета заструилось желтое, расшитое цветами и птицами кимоно. – Это вам.
– Спасибо, – сказала Ёка в легком ошеломлении, повертела, потискала и понюхала кимоно, изучила этикетки, впрыгнула в него с неожиданной проворностью и начала пританцовывать перед зеркалом. – Ну Димка, ну Димка! Он всегда говорил: «Ёко Оно, когда я стану богатым, я подарю тебе кимоно, и ты обучишься японской чайной церемонии!» Вот это память…
– В эмиграции память становится лучше, вспоминаешь все незаконченные разговоры, все несделанные подарки, – сказала Дин голосом провинциальной актрисы, переигрывающей эмигрантскую тоску на сотом спектакле. – Он столько рассказывал обо всех вас, что мне кажется, я всех давно знаю.
Ёка сложила ножки и ручки как благовоспитанная японка, что на ее хабалистой внешности сидело как на корове седло, и поникшим голосом сказала:
– А я ведь, девки, много кимоно видала последнее время, разных… Спрашивается, почему сама себе не купила? А потому что дура… Потому что экономить на себе привыкла. Мне психолог сказала, что любовь к себе нельзя купить, – мрачно произнесла Ёка, и я вспомнила ее злобную мать, перевезенную в Москву уборщицу, проходившую всю жизнь в непотребных обносках с заплатанными кошелками и какими-то вечными астрономическими по совковым временам сбережениями «на черный день».
– Ты теперь и психологами