разбить грядки с восторгом.
Неописуемую радость доставляли им первые выглянувшие из-под земли листики редиски, стрелочки лука, а тут вот и капуста, и не простая, а брокколи – вроде цветная, но особая, словно покрытая темно-зеленым инеем.
– Ники, мой Ники, – прошептала Александра, – ну почему ты не отрекся еще десять лет назад… Или хотя бы год… Все было бы по-другому. А теперь – что нас ждет?..
Он нежно, слегка пожал ей руку.
– Да, если бы… Но ты же помнишь, my sunshine[25], как это было. Что можно против Воли Его? – вздохнул Николай.
Да, она прекрасно помнила ту первую его попытку зимой 1905 года после страшного 9 января.
Он был потрясен докладами о бойне, учиненной прямо перед стенами Зимнего дворца, – расстрелом безоружной толпы рабочих, их жен и детей, которые пришли к своему царю с иконами, хоругвями и с царскими портретами сказать ему, Хозяину земли русской, о своей жизни, ставшей невыносимой. Дворцовая площадь от Миллионной до Невского проспекта была сплошь залита кровью – ни одного сухого пятна. В течение пяти дней император, впавший в глубокую депрессию, не принимал во дворце никого, кроме министра двора графа Фредерикса и гофмаршала Долгорукова. Он долгие часы безмолвно, но горячо, от сердца молился в одиночестве перед алтарем дворцовой церкви. У него не было слов, он не знал, о чем просить Господа и что обещать ему. И так стоял долгими часами – оцепенело, чувствуя горькую опустошенность в душе и в сердце, пока боль в коленях не становилась невыносимой. Тогда он с трудом выпрямлялся, вставал и молча ходил по залам дворца. Заходил к Александре, обменивался с ней пустыми, ничего не значащими словами, потом шел к детям, тоже говорил с ними о каких-то пустяках и даже шутил. Но тут же забывал, о чем говорил и над чем смеялся. Через пять дней после расстрела неожиданно для Петербурга ударила оттепель – такого не было никогда. Снег повсюду растаял, солнце стало ощутимо греть, словно в марте, и все мостовые Петербурга были чистые и сухие, словно дорожки в дворцовом саду. Однако Николаю еще долго казалось, что на диабазе Дворцовой площади, которую дворники убирали особенно тщательно, каждое утро вновь выступали кровавые лужи. Царедворцы и даже жена его убеждали, что по-другому поступить было нельзя, что в толпе были смутьяны и пьяные, от которых исходила угроза ему, а значит, и империи, государственной власти. И он на какое-то время соглашался с такими доводами и даже наградил расстрельщиков. Генерал-губернатору Балку орден дал. Но истину скрыть ему не удавалось ни от Бога, ни от собственной совести. Ведь первые потоки народной крови пролились в то воскресенье не у Дворцовой площади и вовсе не на ней. Казаки бросились рубить беззащитных людей – чисто, празднично одевшихся рабочих, женщин, детей и даже городовых, бывших в толпе по службе, – шашками еще у Нарвских ворот, на юго-восточной окраине столицы, когда до Зимнего дворца было еще десять верст и никто ни Помазаннику, ни Державе ничем угрожать не мог.
Он уехал в Царское Село. Но ничто не