— только дай им поденную плату, — вот крестьянишки — те беспременно разбегутся.
— Уйдут, — соглашался Лупан. — Севодни двадцать восьмое число, говорят, а там Еремей-запрягальничек на носу… Уйдут!
— Как же мы останемся без бурлаков? — спрашивал я.
— Да уж, видно, так как бог велит. Заводы придется запереть, чтобы народ согнать на караван. Не иначе…
Эти ожидания оправдались в тот же день вечером, когда к берегу привалила косная Осипа Иваныча. «Пиканники» собрались в одну кучу и глухо зашумели, как волны прилива.
— А… бунт!! — зарычал Осип Иваныч, меряя глазами собравшуюся толпу. — Ах мошенники, протобестии!
— Бялеты, Осип Иваныч… Нам ждать не доводится! — послышались нерешительные голоса в толпе.
— Что-о?? Как?! — взметнулся Осип Иваныч, отыскивая коноводов. — Почему… а?! Кто это говорит, выходи вперед!
Таких дураков не нашлось, и Осип Иваныч победоносно отступил, пообещав отдуть лычагами каждого, кто будет бунтовать. Крестьянская толпа упорно молчала. Слышно было, как ноги в лаптях топтались на месте; корявые руки сами собой лезли в затылок, где засела, как у крыловского журавля, одна неотступная мужицкая думушка. Гроза еще только собиралась.
— Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! — ругался в каюте Осип Иваныч. — Беда!… Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!… А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали — все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не на того напали. Шалишь!… Я всех в три дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?…
— Как же мы дальше поплывем, Осип Иваныч, если народ разбежится? — спрашивал я.
— Как? Э, все вздор и пустяки: нагонят народ с заводов.
— Да ведь долго будет ждать. Вода успеет уйти за это время…
— И пусть уходит, черт с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась… Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки бьются: чик — и готово!… А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?…
Власть положительно вскружила голову Осипу Иванычу, и личное местоимение «я» сделалось исходным пунктом его помешательства. Как все «административные» головы, он в каждом деле прежде всего видел свое «я», а потом уж других.
Бубнов вернулся на косной только к вечеру. Лица гребцов были красные, языки заплетались.
— Где вы, черти, пропадали? — накинулся на них Порша.
— На хватке были…
— А шары-то где налили?
— Говорят, на хватке…
— Да ты не вертись, как береста на огне, а сказывай прямо: в деревню успели съездить?… Ну?…
Бубнов посмотрел на Поршу, покрутил головой и проговорил:
— Насчет харча, Порша… Вот те истинный Христос!…
— Оно и видно, за каким вы харчем ездили: