Пилигрим не раз, желая проверить, так это, или не так, подходил к морю, и пытался окунуть в его воды руки, но вода тут же отступала назад, и руки оказывались совершенно сухими. Создавалось такое ощущение, что моря нет вовсе, что оно ненастоящее, то ли нарисованное на некоем холсте каким-то неизвестным художником, то ли вообще существует всего лишь в чьем-то воображении. Возможно, что в воображении самого Пилигрима. А ведь он еще помнил те времена, когда море было живое, и он сначала купался в нем в детстве, а потом, когда окончил учебу в столице, и приехал в город вместе с женой, купался в море уже с ней, заплывая иногда очень далеко от берега, и глядя со стороны на белый красивый город, похожий на картинку из какой-то увлекательной книги. Когда же у них родилась дочь, они ходили на море уже втроем, загорая часами на желтом песке, раскладывая рядом с собой принесенные из дома продукты, а потом опять заходя в чистое и зеленое море, и предаваясь в нем милым семейным забавам. Но потом все это почему-то кончилось. Город закрылся от внешнего мира, который вообще был объявлен несуществующим, море исчезло, и до него теперь вообще нельзя было дотронуться, как нельзя дотронуться до вещи, существующей лишь в чьем-то воображении. Осталась лишь набережная, на которой происходили главные городские события, храм, городской Совет, тюрьма, Лобное Место, а также безликий спальный район, в одном из домов которого в данный момент и обитал Пилигрим.
Посещение городской прокуратуры сильно взволновало его. Он знал, что теперь время для него сжалось, что отныне следить за ним будут еще тщательней, чем раньше, и что все это должно кончиться самым настоящим арестом. Возможно, у него еще оставалось в запасе несколько дней, а возможно, что их не осталось вообще. Надо было срочно что-то предпринимать, надо было куда-то бежать, и у кого-то прятаться, но, во-первых, друзей у него уже не осталось, и спрятаться у них он не мог. А, во-вторых, как с утра до вечера твердила официальная пропаганда, обращаясь к гражданам города через газеты, радио и телевизор, а также вещая с амвона храма, убежать из города было нельзя. В такой ситуации, как говорили власти, лучше всего была явка с повинной. По телевизору каждый день показывали людей, которые явились с повинной, и которых за это великодушно простили. Историями этих раскаявшихся грешников пестрели номера ежедневных газет, и Пилигрима просто тошнило, когда он читал душераздирающие истории об их обращении в новую веру. У него – таки мелькнула в голове подлая мысль, что неплохо, возможно, и самому явиться с повинной, покаявшись во всех своих мнимых и явных грехах, и стать наконец-то таким же, как все, добропорядочным и честным во всех отношениях горожанином. То есть посещать без пропусков каждое воскресенье храм, ходить на набережную, подыскивая там себе новую женщину на ночь, участвовать раз в четыре года в выборах городского Совета, посещать с общественной инспекцией городскую тюрьму и с удовольствием смотреть за казнями, совершаемыми на Лобном Месте. А также верить в то,