губами, на шее и на руках вздулись синие верёвки жил… Он всё ещё не сдавался. Он и не сдастся.
Воевода Ждан, уперев в колени стиснутые кулаки, смотрел на них во все глаза. Мало кто отваживается в поединке на подобный прием – не дает он легкого верха, самого победителя уведут прочь под руки, еле живого… Ждан Твердятич неплохо знал, что к чему, сам когда-то пробовал подобное и теперь всё оглядывался на Святобора – пристально ли следит?
…А в том, что победа будет за словенином, не сомневался больше никто. Ратша-оборотень вправду как волк: сомкнёт челюсти на добыче и не разомкнёт их, пока в нём самом будет гореть упрямая жизнь. Этому хватит силы для расправы над гётом, хватит и душевного зла. Тихо переговаривавшиеся гридни не помнили случая, чтобы он помиловал кого-то в бою. Не было такого ещё!
Эймунд хёвдинг опустил белую голову, стал глядеть себе под ноги. Ждан Твердятич скосил на него глаза и нахмурился. Чего уж тут не понять! Жаль гибнущего, а тем более своего. Жаль, что Хаконова скамья на лодье окажется пустой в морском бою или в шторм, когда понадобится грести против ветра и волны… Можно было, конечно, попробовать предложить Ратше выкуп, но уж этого не позабудет спасителю сам Хакон, даже если Ратша вдруг вправду надумает отпустить его за серебро!
Хакон не стал вымаливать себе жизнь. Хотя и приходилось ему – хуже не выдумаешь: сознание гасло, он корчился, задыхаясь, не в силах даже достать ногами земли. Тиски сжимались всё крепче, ещё немного – и лежать ему на земле мертвому, с раздавленной грудью, с переломанными костями…
У Ратши у самого темнело в глазах, напряжение слепило его, но вдруг он неожиданно ясно разглядел Все-славу, стоявшую, оказывается, прямо против него. Подле торчал парнишка-корел и, похоже, самоотверженно оберегал её в толкотне. Она же смотрела на Ратшу круглыми от ужаса глазами, прижимая ладони к захолодевшим щекам, и, может статься, впервые видела суженого таким, каким ненавидел его Пелко, таким, каким он в действительности и был, – Ратшей-оборотнем, жалости не знающим… Не тем смешливым, гораздым на весёлые выдумки женихом, которому она тайком от матери вышивала свадебную рубаху!
И вот тогда-то стряслось дотоле неслыханное, невиданное. Ратша внезапно разжал совсем было сросшиеся руки, и полузадушенный Хакон свалился к его ногам. Жестокая боль, иглой пронизавшая легкие, тотчас скрутила гёта в комок, он судорожно вобрал в себя воздух, и из носу пошла кровь. Шатающийся победитель грозно обежал взором смолкшую от изумления толпу: ну-ка, пусть тот, кто думает, будто ему, Ратше, недостало решимости или силы, произнесет это громко! Но безмолвие длилось, и он повернулся к застланному ковром крылечку, к двоим вождям.
– Пусть живет храбрый Хакон!.. – сипло выговорил он на северном языке. – Твой человек, Эймунд хёвдинг, молод и смел, и незачем ему тут умирать!
Вот уж удивил так удивил всякое видевших ладожан! Стояли ведь и стояли молчком, не знали, что подумать-сказать, слова достойного выговорить не могли… Гёты, хуже знавшие Ратшу, опамятовались первыми.