увствовала.
Она спросила:
– Почему ты так волнуешься?
Я поцеловал ее в щеку, взял за руку и посадил в кресло во главе стола.
Она спросила:
– Что сегодня?
Я ответил:
– Все, что случилось с нами, я записал, как книгу. Я хочу прочитать тебе этот текст.
Маша не спросила даже, сколько это займет времени. Она сказала:
– Пахнет розами. Какого они цвета?
– Алые!
– Чудесно! И мой любимый шоколадный ликер здесь, я чувствую, и мороженое где-то рядом, с ягодами…
– Конечно! Начнем с малины…
Она послала воздушный поцелуй в мою сторону и сказала:
– Так читай же!
И я начал читать. Она удобно расположилась в кресле, откинув назад голову и прикрыв невидящие глаза, и соглашалась со всем, кивая головой и улыбаясь – лишь иногда она останавливала меня, хлопая в ладоши. Она делала это в том месте текста, где, по ее мнению, нужно было закончить старую главу и начать новую. Более того, иногда она давала название следующей главе, даже не зная ее содержания.
Она называла ее по цвету, каким-то одним словом.
Серый
– Лет до двадцати пяти мне казалось, что я буду жить вечно. Я видел слезы, людскую боль, я видел смерть и старость, но тем не менее, каким-то совершенно особенным, чудесным образом был уверен, что все это никак не коснется меня самого. Все проблемы отдельных людей и человечества в целом были лишь картинками на экране телевизора или ноутбука, я же всегда оставался снаружи, наблюдая и контролируя все, недосягаемый и веселый. Конечно же, это была глупость чистой воды – но ведь работало! Помню, я ничем не болел, был счастлив и радостен и быстро добивался всего, чего хотел. До определенного момента.
Мой следователь явно перебрал вчера. Он небрит, на нем несвежая рубашка. Глаза красные, воспаленные. Пальцы нервно теребят незажженную сигарету. Таким я его не видел, за все долгое время нашего общения. Он ходит по комнате, из одного угла – в другой. Его голос хриплый и простуженный, его глаза ищут соучастия, и сегодня я бы накинул ему лет пять сверх его тридцати пяти. Он обычный, незащищенный, уязвимый – как все люди на улице.
Я спрашиваю:
– И когда же наступил этот момент?
Он останавливается посреди комнаты, рассеянно смотрит на тусклую лампочку под потолком.
– Не помню.
Он бросает на меня виноватый взгляд.
– Недавно я ехал в поезде и курил в тамбуре – к черту запреты! – а мимо проходила торговка с корзинкой, в которой лежали пиво, сухарики, вода, печенье и прочая ерунда, – я взял себе пакетик арахисовых орешков. Дама что-то бормотала, улыбалась, она была симпатичная – но меня интересовали только орешки, и все. Ее лицо было как-то смазано, затерто. Она была призраком. Даже хуже – приведение заинтересовало бы меня своей потусторонностью, а эта реальная женщина, во всей своей безусловной и призывной, грудастой плоти – никак и ничем. Она была просто пылинкой в воздухе прокуренного поездного тамбура, летящей в никуда.
– И что с того?
Следователь устало садится за свой стол.
– А то, что все лица людей вокруг меня смазались и затерлись. Я не вижу никого. Я не хочу никого видеть. Словно моя жизнь заканчивается. Мое счастье, моя радость, моя веселость – они стали покидать меня…
– Со всеми это случается… Просто картинка на экране персонального компьютера потускнела со временем… Всему приходит конец. Все увядает, умирает… Что в этом особенного?
Глядя в окно, он горестно декламирует:
– Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу,
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
Мой следователь, к месту и нет, любит декламировать стихи, особенно – Бродского. Эрудированный, чувствительный человек, мой следователь. И как он вообще попал на эту работу, угнетающую нормальных людей? Он достает зажигалку и прикуривает, жадно затягивается, кивает мне, протягивает сигарету. У него нет ответа на мой вопрос.
– Хочешь?
– С удовольствием.
Мы курим молча, и вот, когда от сигарет остаются только фильтры, он говорит мне:
– Только твое лицо я вижу ясно и четко. Почему?
Я пожимаю плечами.
Он наклоняется ко мне ближе и спрашивает:
– Ты хоть понимаешь, что проведешь в одиночной камере всю свою жизнь? У нас есть три часа с тобой, потом я вызову охрану, потом наручники, суд, прокурор, тюрьма… Ты будешь рад таракану на стене твоей холодной камеры, как самому дорогому гостю…
Я послушно киваю. Рано говорить ему, что такого не случится никогда.
Он наклоняется еще ближе ко мне:
– Ты знаешь, я смотрю на тебя и не верю.
– Во что?
– В