жизнь совершенно никчемную, со злостью подумала она, полунищую, с этой зубной страховкой, зачем им это нужно.
– Ты все будешь помнить, – сказала мама. – Я читала буклеты, там гарантируют.
Капа снова вспомнила мальчика из школы, которому делали пересадку.
– Не все, – сказала она, – вот у нас один мальчик свою девушку забыл.
– Это он выпендривается, – сказала мама. – Я знаю его родителей, я на собрание родительское ходила. Просто девушка противная, змея липучая, достала его, вот он и придумал, что забыл.
Капа заметила, что отец где-то посередине разговора вышел из комнаты.
– Я подумаю, – сказала она, осторожно относя фарфоровую чашку в мойку.
– Ты не должна думать, – сказала мама. – Ты вообще не в том возрасте, чтобы думать. Ты должна о нас подумать: мы родили тебя, растили, мы все отдавали только тебе, ни минуты не жили для себя, и ты хочешь это все выбросить, швырнуть нам в лицо, мол, не надо, заберите? Хочешь, чтобы мы тебя хоронили? Ты думаешь вообще, как мы будем жить? Ты понимаешь, что все, что наша жизнь кончится? У тебя есть хоть какое-то к нам, не знаю, сочувствие, уважение там, не знаю, я понимаю, что ты нас ненавидишь, но какое-то человеческое сочувствие должно быть? Благодарность должна быть за все, что мы ради тебя оставили, чтобы ты нормально жила?
– …Спасибо, – сказала Капа и вышла в свою комнату. – Было очень вкусно, спасибо.
Всю ближайшую неделю мама врывалась в Капину комнату, как черный ворон (именно такой ее представляла Капа – огромный, зубастый черный и лживый ворон, сражающийся с таким же огромным беззубым белым бескостным вороном ее смерти, отвратительной, но честной и ее личной – а у нее, как она понимала, ничего личного нет и быть не может), и вещала невермором угроз и причитаний о том, что это, конечно, Капино личное право умереть, но она обязана при этом подумать и о родителях и не разрушать свое тело, которое они ей в муках и страданиях подарили, и если оно ей так не нужно и не важно, пусть кто-то другой в нем поживет, какая ей будет разница, ее все равно не будет, это как донорство, но даже благороднее. Заметив, что Капа все-таки задумывается о перерождении и прочих вещах, связанных с зыбкой текучестью неопределимого и тревожащего ее сияющего вещества души, мама лебезила и жалко улыбалась, объясняя Капе, как ей дальше будет легко и хорошо, если она предоставит свое ненужное ей тело человеку, которому действительно надо – который готов быть шестнадцатилетней девочкой, уважать своих родителей и никогда им не перечить, учиться, думать о своем будущем и не писать эти гадости про зубы и кокаин.
– Что зубы?! – задохнулась Капа. – Что, вашу мать, про зубы, что?
– Ну ты писала в дневнике про зубы, писала же про зубы, прости, я же помню, как я могу скрывать, что я помню про зубы, что ты…
– …Господи, мама! – завыла Капа, зажимая уши жуткими своими пальцами, – ты можешь больше не говорить про это, я сейчас взорвусь, как можно это цитировать, это личное, личное,